Титус Гроун (Горменгаст - 1)
Шрифт:
– Далеко еще? – крикнул он. Казалось, он уже целую вечность плывет в плетеном кресле.
– Далеко еще? Далеко ли? – крикнул он снова, но не услышал ответа.
Невозможно было нести груз столь драгоценный, как семьдесят седьмой граф, – нести на плечах по лесным тропам, предательским бродам и каменным скатам гор, – и в то же время на бегу находить в голове место для мыслей о чем-то ином. Все внимание носильщиков сосредоточилось на безопасности Титуса, на размеренной плавности мерного бега. Кричи он и в десять раз громче, они бы его не услышали.
Впрочем, слепое странствие Титуса подходило к концу. Он
Однако Титус ничего об этом смуглом свете не знал. Не знал ничего и о том, что его по крутой тропинке несут между папоротников туда, где огромные каштаны вовсе не образуют сплошного леса, как то ложно казалось с окружающих склонов, но продвигаются на целый фарлонг почти к самому краю широкого простора воды. Только искорки света, приковавшие внимание носильщиков, когда те на миг остановились на вершине открытого склона, и указывали на присутствие внизу лунного озера.
Но откуда взялось зарево? Пройдет совсем немного времени и Титус это узнает. Он уже плыл сквозь испещренную лунным светом каштановую рощу. Измотанные носильщики, обливаясь потом, который застил им глаза, поворотили в ведущую к середине южного берега аллею древних деревьев.
Если бы не глазная повязка, Титус увидел бы слева от себя сотню и более лошадей, привязанных к нижним веткам ближайших деревьев. Сбруя, уздечки, повода и седла свисали с веток повыше. То здесь, то там лунный свет, пробивавшийся сквозь листву, ослепительно рассекал полосками мрак или растекался по коже длинных постромок. А подальше от тропы, между редеющих древес, рядами выстроились, как на смотру, самого разного облика экипажи, коляски, двуколки. Там, где листва вверху расходилась, луна сияла, почти не встречая помех: она стояла теперь высоко и свет изливала столь сильный, что удалось бы увидеть и различия в окраске повозок. Колеса каждой украшала листва молодых деревьев, ветки которых были просунуты между спиц, и еще – цветы подсолнечника; в длинной кавалькаде, несколько часов назад проделавшей путь к каштановой роще, не было среди сотен колес ни одного, которое, кружась, не вращало бы листву, ни одного, чьи подсолнухи не кружили бы в сумерках.
Всего этого мальчик видеть не мог – этого и многих иных причуд фантазии, которая целый день, час за часом пробуждалась и разыгрывалась, отвечая духу старинных обычаев, происхождение коих и значение было давно позабыто.
Однако носильщики, наконец, замедлили шаг. И снова Титус склонился вперед, сжимая плетеные поручни кресла.
– Где мы? – крикнул он. – Далеко еще? Вы что, ответить не можете?
Окружающее безмолвие, казалось, гулом отдавалось в ушах. То было безмолвие особого рода. Не то, в котором ничего не случается – безмолвие пустоты, отрицания, – но нечто положительное, осознающее себя, – насыщенное, полное мысли, и никак уж не сонное.
И вот носильщики остановились совсем, и почти сразу Титус услышал в тишине звук приближающихся шагов, а потом…
– Господин мой Титус, – произнес чей-то голос. – Я здесь, чтобы приветствовать вас от имени и матери вашей, и сестры, и всех, кто собрался, дабы отпраздновать ваше десятилетие. …Желание наше в том, чтобы все, приготовленное нами для увеселения вашего, доставило вам удовольствие и чтобы скука долгого, одинокого дня, уже вами прожитого, представилась вам испытанием, каковое стоило вынести; коротко говоря, господин мой Титус, ваша матушка, графиня Гертруда Горменгаст, леди Фуксия и все ваши подданные надеются, что остаток дня рождения вашего вы проведете счастливо.
– Благодарю вас, – сказал Титус. – Я хотел бы сойти на землю.
– Сию минуту, ваша светлость, – откликнулся тот же голос.
– И чтобы с глаз моих сняли шарф.
– Сию минуту. Ваша сестра уже приближается. Она снимет шарф и отведет вас на южную платформу.
– Фуксия! – голос зазвучал напряженно и резко. – Фуксия! Где вы?
– Иду, – крикнула она. – Не отпускайте его руки, вы там! Каково ему, по-вашему, так вот стоять в темноте? – дайте его мне, дайте мне. Ах, Титус, – выдохнула она, легонько прижав к себе брата, – теперь уж недолго – и знаешь, это так чудесно, так чудесно! Так же, как все, что много лет назад устроили для меня, а сегодня и ночь лучше той – совершенная тишь и огромная луна в придачу.
Говоря это, она вела Титуса – и вот, деревья опушки остались позади, и Фуксия знала, что за каждым их шагом, за каждым движением наблюдает множество людей.
Титус же, шагая с ней рядом, пытался вообразить место, в которое попал. Бессвязные замечания Фуксии не позволяли составить картину сколько-нибудь цельную. Ему предстоит подняться на какой-то помост, в небе луна и, похоже, весь замок решил вознаградить его за предваривший торжества долгий и скучный день, – вот все, что он смог уяснить.
– Двенадцать ступенек вверх, – сказала Фуксия, и Титус почувствовал, как сестра, приподняв его ногу, опустила ее на первый из неровных уступов. Они поднялись вместе, рука в руке, а когда оба оказались на платформе, сестра повела его туда, где стояло большое, еще увеличенное луной, набитое конским волосом кресло – уродливое, если в мире вообще существует уродство, сооружение, тяжеленное, обтянутое лиловой кожей, уже к середине пути сюда вымотавшее двух ломовых лошадей.
– Садись, – сказала Фуксия, и он осторожно уселся в темноте на краешек неказистого сиденья.
Фуксия отступила назад. Затем подняла над головой обе руки. В ответ на этот сигнал из мрака донесся голос:
– Время! Пусть с глаз его снимут шарф!
И следом другой – быстрый, как эхо…
– Время! Да начнется праздник!
И еще один…
– Ибо его светлости сегодня исполнилось десять.
Титус ощутил, как пальцы сестры развязывают узел, как с глаз его сматывают ткань. С миг он просидел, зажмурясь, потом медленно развел веки и невольно вскочил, задохнувшись от восторга.