Титус один
Шрифт:
– Что она говорит? – спросил Прут.
– Она стоит миллиона, – сказал Пустельган. – Живая, сладкая, ах, что за дивная игрушка.
– Игрушка? – заинтересовался господин Прут. – Это как же?
– Вы не поймете, – ответил Пустельган.
Лев почесался – не без определенного шарма. После чего обратился к госпоже Дёрн:
– Значит, мой нос навевает вам воспоминания – и только? Вы забыли меня? Меня! Вашего бывшего Гарри?
– Гарри? Как… моет?…
– Да, вашего Второго. Давненько это было. Помните, мы поженились на Тайсон-стрит?
– Ни дня друг без друга! – воскликнула
– В пустыне, – ответил лев, встряхивая гривой и забрасывая ее за плечо.
– В какой именно, дорогой? Нравственной? Духовной? Ах, расскажите же нам о ней все! – госпожа Дёрн выпятила груди и притиснула к бокам сжатые кулачки – поза, которую она считала призывной. И не без оснований, – молодой Пустельган тут же отшагнул влево, чтобы оказаться прямо за ее спиной.
– По-моему, вы сказали «в пустыне», – произнес он. – Расскажите, насколько она пуста? Или она не пуста? Мы все так зависим от слов. И не согласитесь ли вы, сударь, с тем, что воспринимаемое как пустыня одним человеком может представляться другому полем пшеницы, оживляемым ручейками и кустиками?
– Какими именно кустиками? – спросил длиннющий господин Прут.
– Так ли уж это важно? – откликнулся Пустельган.
– Все важно, – заявил господин Прут. – Решительно все. Ибо является частью картины. Мир портят именно люди, полагающие, будто одно важно, а другое нет. Все важно в равной степени. У колеса не должно быть конца. Или возьмем звезды. Они выглядят маленькими. Но разве они малы? Нет. Они велики. Некоторые даже очень. Да что там, я помню…
– Господин Пустельган, – сказала госпожа Дёрн.
– Да, моя дорогая?
– У вас отвратительные привычки, любезнейший.
– Ради всего святого, о чем вы? Скажите мне, чтобы я смог избавиться от них.
– Вы слишком близко стоите ко мне, моя лапочка. Слишком, слишком близко. Знаете, у каждого из нас есть личное пространство. Что-то вроде частного пляжа или права на рыбную ловлю. Не посягайте на него, дорогой. Осадите немного назад. Вы поняли, о чем я, не так ли? Неприкосновенность, она так важна.
Молодой Пустельган, покраснев, как рак, отступил от госпожи Дёрн, а та, повернув к нему голову, в знак прощения включила на лице своем свет – так, во всяком случае, показалось Пустельгану, – свет, воспламенивший воздух вокруг них похожей на извержение вулкана улыбкой. В результате ослепленного Пустельгана вновь притянуло к ней и он замер, несколько сбоку, купаясь в ее красоте.
– Вот так нам будет уютно, – прошептала она.
Пустельган кивал и дрожал от волнения, пока господин Дёрн, протиснувшись сквозь стену гостей, не наступил ему, да еще и с размаху, на ногу. Охнув от боли, молодой Пустельган повернулся за сочувствием к стоявшей рядом бесподобной особе, но обнаружил, что сияющая улыбка ее обращена уже к мужу – на него она и была направлена несколько мгновений, а затем эта дама оборотилась к обоим мужчинам спиной и отключила ток. Теперь она оглядывала зал с выражением, утратившим всякую живость.
– С другой стороны, – говорил высокий господин Прут человеку в львиной шкуре, –
– О да! О да! – зазвенел голос безжалостно вцепившейся в львиную шкуру госпожи Дёрн.
– Когда я сказал «пустыня», – ответил лев, – я подразумевал лишь мое сердце. Вам лучше порасспросить господина Акрлиста. Вот его Бросовые Земли – это пустыня так пустыня.
– Да, эти уж мне Бросовые Земли, – произнес, выпячивая подбородок, господин Акрлист. – Все утыканы железистыми горами. Населены термитами, шакалами и – на северо-западе – анахоретами.
– Но что вы там делали? – спросил господин Прут.
– Следил за одним подозрительным человеком. Юношей, в наших местах неизвестным. Его неясные очертания влачились предо мною в песчаной буре. По временам я совсем терял его из виду. По временам обнаруживал, что иду с ним почти бок о бок, и мне приходилось слегка отставать. Иногда я слышал, как он поет – безумные, дикие, бессвязные песни. А иногда он выкрикивал, словно в бреду, что-то вроде «Фуксия», «Флэй», другие имена. Порою же вскрикивал: «Мама!», а однажды раз упал на колени и зарыдал: «Горменгаст, Горменгаст, вернись ко мне снова!»… Я не имел приказа арестовать его – только следовать за ним, поскольку начальство известило меня, что документы его не в порядке – если они вообще существуют… Однако на второй вечер поднялась особенно страшная буря, пыль ослепила меня и я потерял его в облаке красного песка. И больше уже не нашел, так и не смог.
– Дорогой.
– Что такое?
– Посмотри на Гамлеса.
– Зачем?
– Его блестящая лысина отражает пару свечей.
– С моего места их не видать.
– Нет?
– Нет. Однако взгляни – слева от центра виднеется крошечное изображение, я бы даже сказал, лицо юноши, – если б не то обстоятельство, что лица навряд ли растут на потолках.
– Мечты. Мы вечно возвращаемся к нашим мечтам.
– Однако серебряный хлыстик РК 2053722220 – лунные циклы, рождение новой…
– Да, да, все это я знаю.
– А любви так и нет, и близко не видно.
– Небо задыхалось от самолетов. Некоторые из них, даже беспилотные, кровоточили.
– А, господин Кудель, ну как ваш сын?
– Помер в прошлую среду.
– О, простите, мне очень жаль.
– Правда? А мне – нет. Никогда его не любил. Но заметьте – великолепный пловец. Был капитаном школьной команды.
– Ужасная жара.
– Ах, леди Куросбор, позвольте представить вам герцога Куросбора. Впрочем, вы, возможно, уже встречались?
– Неоднократно. А где сэндвичи с огурцом?
– Позвольте…
– О, прошу прощения. Принял вашу ногу за черепаху. Что тут происходит?
– Нет, право же, мне это не нравится.
– Искусство должно быть безыскусным, а не бессердечным.
– Красота – устарелое слово.
– Вы напрашиваетесь на вопрос, профессор Скрап.
– Ни на что я не напрашиваюсь. Даже на ваше прощение. Даже на ваше несогласие. Я не соглашаюсь с вами без всяких просьб, я скорее обратился бы с просьбой к дряхлому, костлявому, подслеповатому лизоблюду, подпирающему колонну, нежели к вам, сударь.