То, чего не было (с приложениями)
Шрифт:
С баррикады сполз невидимый в темноте Константин. На мгновение багровый от света, он, позевывая, прошел мимо костра. Сережа, рассеянно провожая его глазами, сказал ему вслед:
– Ты чего, Константин?
– Смена, Сергей Васильевич.
– Смена?
– Так точно, смена.
– Сколько раз тебе говорил, – с досадой заметил Сережа, – не смей без позволения оставлять баррикаду. Чей черед-то?
– Роман Алексеича.
На крыльце глухо покашливал Роман Алексеевич, высокий, сутулый, худой, похожий ночью на заморскую длинноногую птицу. Слышно было, как в его руках щелкнул маузер.
– Роман Алексеич! – ласково окликнул Сережа.
– Чего?
– Вы бы спали, Роман Алексеич, я ведь не сплю… все равно…
– Что вы?… Как можно… Чай мне нетрудно. Кашляя и кряхтя, он с трудом взобрался на вал и долго ворочался на снегу. Когда он наконец успокоился и замолк, Сережа покачал головой:
– На ладан дышит… Экая жалость…
Болотову было обидно, что так грубо прервана нить, как казалось ему, значительных и глубоких мыслей. Помолчав, он задумчиво начал опять:
– Значит, нельзя и надо?… Так где же закон?… В партийной программе? В Марксе? В Энгельсе? В Канте? Да ведь это все чепуха, – взволнованно прошептал он, – ведь ни Маркс, ни Энгельс, ни Кант никогда не убивали людей… Слышите? Никогда, никого… значит, они не знают, не могут знать то, что знаю я, что знаете вы, что знает Володя. Что бы они ни писали, от них останется скрытым, можно убить или нет. Это известно нам, только нам, только тем, кто убил… Я вот знаю, знаю наверное, что Слезкина невозможно было убить, ни в каком случае невозможно, какой бы он ни был, какой бы я ни был, что бы я ни думал о нем…
По мере того как Болотов говорил, он все более изумлялся себе, своей смелости, своим дерзким вопросам. Его немощные, скупые, рожденные той несчастною ночью мысли еще никогда не выливались в слова, и теперь, когда он громко их произнес, ему стало страшно: он почувствовал, что обманывает себя. Но в чем именно был обман, он понять не умел.
– А мы убили его… – с тоской докончил он и умолк.
– Слезкина убить нельзя… Так… – скучно, точно спросонок, сказал Сережа. – А драгуна можно убить?
– Драгуна?
– Да, драгуна. Почему вы говорите только о Слезкине?
– Драгуна тоже нельзя…
– Ну вот, нельзя… А ведь вы убьете его, как муху, и ваша совесть будет молчать… Кто вчера убил офицера? Вы?… Я?… Константин?… Почему вас эта смерть не волнует? Ведь этот офицер не виновен ни в чем: приказ исполнял… Так почему же? – новым для Болотова, надломленным голосом продолжал Сережа. – Не потому ли, что стреляли мы все и нельзя разобрать, чья именно пуля убила его, и еще потому, что офицер не кричал, а если и кричал, то не было слышно? Вы говорите: нельзя… Вы и на самом деле, пожалуй, так думаете… Но смерти драгуна вы ведь не чувствуете, вы не видели его смерти, для вас он просто свалился с седла… А у Слезкина вот жена рыдала…
– Вы правы, – задумался Болотов. Он почему-то не удивился, что Сережа не только угадывал его мысли, но и решался оспаривать их. – Но ведь тем хуже… Я тогда ничего не пойму… Вы знаете, раньше, пока… пока мне не пришлось убивать, я думал, что все это просто: партия велит убить – и убил… А кто убьет, тот герой: жизнь, мол, свою в жертву принес. Я ведь долго так думал… А теперь вижу: ложь… Нельзя и надо… Объясните, я не пойму…
– Эх, объяснить, – горько улыбнулся Сережа, – разве я возьмусь объяснить? Разве я знаю? Разве нам дано знать?… Я знаю одно: идешь, так иди до конца либо не иди вовсе… И еще знаю, – прибавил он тише, – «поднявший меч от меча и погибнет»…
На крыльце жалобно скрипнула дверь. К костру медленно подошел Ваня. Он сунул руки прямо в огонь, погрел их и, подняв вверх свои раскосые, узкие, калмыцкие глаза, посмотрел на небо.
– Не спится? – спросил Сережа.
– Не спится… – зевая и крестя рот, ответил Ваня. – Должно, шестой час. Эка, как вызвездило. – Он присел в снег и стал заботливо свертывать папиросу. – Безусловно, к морозу… Давеча Константин убитого офицера смотрел, – доставая пальцами тлеющий уголек, сказал он через минуту. – Сказывает, белый такой господин офицер, кровь с молоком, отъелся на барских харчах… Пуля-то, безусловно, сквозь сердце прошла… Зубаст кобель, да прост, – со злобой прибавил он.
– Вот видите, – сказал Болотов, кивая головою на Ваню, – для него и вопроса нет: на барских харчах отъелся… кобель… никто…
Светало. На востоке забелели бледные, мутно-серые полосы, и звезды тотчас затуманились и поблекли. Костер, догорая, вспыхнул в последний раз. Горсточка раскаленных углей осветила оттаявший полукругом снег, черную, отмерзшую землю и невозмутимое, точно высеченное из камня, лицо Сережи.
– Кобель и есть. А то нет? – зевнул Ваня.
– Да ведь не кобель, Ваня, а человек.
– Безусловно, что человек… Ну а как же иначе?… Что же, смотреть нам на них?
– Да ведь грех, Ваня.
– Знаю, что грех… – помолчав и не подымая глаз, возразил Ваня. – Только что же делать?… Назвался груздем, полезай в кузов… А грех Бог рассудит.
– Бог?
– Никаких я этих слов знать не желаю… – вдруг вспылив и краснея, закричал Ваня. – Знаю: за землю и волю! Вот и все, и вся недолга… Да, за землю и волю! – повторил он спокойнее и, обращаясь к Сереже, сказал:
– А что, Сергей Васильич, вам невдомек, когда Владимир Иванович приедет?
Сережа ничего не ответил. Он повернул голову к Прудовой улице и чутко прислушался. В утренних сумерках он казался весь серый: серое лицо, серая шапка, серый полушубок и сапоги. На баррикаде закашлялся и грузно зашевелился Роман Алексеевич. Было видно, как он приподнялся, приставил широкую ладонь к уху и замер. Вставала чахлая, морозная декабрьская заря. В прозрачном и чистом холодном воздухе долго и гулко стоял каждый звук. Где-то далеко, за Пресненскими прудами, погромыхивали колеса. Болотов вздрогнул. Через минуту был уже явственно слышен топот копыт по взбитому снегу и звенящий железный лязг. Первый пришел в себя Ваня.
– Никак артиллерия, Сергей Васильич…
Из училища выбежал сонный, опухший от сна Константин и таинственно, наспех зашептался с Сережей. Потом он нерешительно подошел к баррикаде, подумал и вдруг, легко перепрыгнув вал, неслышно и быстро заскользил вдоль домовых стен. Хмурая, недоумевающая, вздрагивающая на морозе дружина собиралась вокруг Сережи.
– Безусловно, семеновцы, – сказал громко Ваня. «Значит, Володя погиб», – мелькнуло у Болотова, и впервые за всю неделю он почувствовал страх. Он не отдавал себе отчета, что значит слово «семеновцы», но ему уже смутно казалось, что все, что произошло до сих пор, еще не самое тяжкое и что самое безысходное и кровавое ждет его впереди. Ему казалось теперь, что кругом не восставшая, живущая с ним одной жизнью воскресающая Москва, а груда жалких развалин – выжженная пустыня. Он понял, что Петербург изменил, что московская революция предоставлена своим слабым силам, что дружина, а значит, и он покинуты партией, покинуты всей Россией. Но как только он это понял, им овладело горделивое и гневное чувство. «Мы не сдадимся», – подумал он, и сейчас же все его мысли об убийстве и смерти, о Слезкине и драгунах показались малоценными и пустыми. «Разве нам дано знать?» – вспомнил он поразившие его слова Сережи. И когда через десять минут вернулся взволнованный Константин и прерывистым шепотом сообщил, что Поварская полна пехотой и артиллерией, Болотов выслушал его уже без тревоги. «Идешь, так иди до конца…» – опять вспомнил он. И ему было не страшно, а радостно знать, что этот безвременный и славный конец неизбежен.