То, чего не было (с приложениями)
Шрифт:
– Я не могу согласиться с товарищем… – очень громко, покрывая шум голосов, возразил доктор Берг и небрежным движением поправил галстук.
– Les affaires sont les affaires… Мы получили письмо, хотя анонимный, но все-таки документ… Мы обязаны предположить, что один из нас – провокатор. Ответственность перед партией слишком значительна… – Он помолчал и, окинув беглым полунасмешливым взглядом всю комнату, сухо докончил:
– Я требую, чтобы дело было расследовано.
Груздев, одиноко сидевший в дальнем углу, при последних словах решительно поднялся с кресла. Его доброе, русское, с пушистыми волосами лицо покраснело
– Господа, я, ей-богу, не понимаю… Как нам не стыдно… Одно из двух: или мы верим друг другу, или… или… мы способны заподозрить черт знает что… Если мы верим, то это письмо надо сжечь, да, сжечь, бросить в печку… Если же кто-либо может допустить мысль, что один из нас… один из нас провокатор, тогда… тогда надо распустить комитет… Я верю всем. Я хочу, чтобы верили мне. Иначе – грязь и позор. В такой грязи работать нельзя… Я не могу… Воля ваша, а я не могу…
Он стукнул дверью и вышел. Арсений Иванович сокрушенно покачал головой:
– Да-а… Как постелешь, так и поспишь… Как же быть-то, кормильцы?…
Когда позднею ночью, после утомительных и бесплодных речей, Александр, негодуя, что комитет бессилен защититься от провокаций, удивляясь растерянности товарищей и не зная, как предотвратить надвигающуюся беду, надел пальто в нарядной прихожей, к нему подошел Розенштерн. И по острым и грустным глазам, и по твердой походке, и, главное, по тому, что он весь вечер молчал, Александр понял, о чем он хочет с ним говорить. Они вместе вышли на улицу. Бледным заревом разгоралась заря, и за Невою тускло поблескивал Исаакий.
II
По гранитному тротуару звонко стучали шаги, и на ровную мостовую ложились длинные голубые тени. Вставало солнце. Над Невою таял полупрозрачный туман. В его клубящейся мгле тонули белые бастионы крепости. На Французской набережной не было никого. Розенштерн взял под руку Александра и, наклоняясь к нему, негромко спросил:
– Ну, что скажете, Александр Николаевич?
Александр задумался на минуту. Здесь, на набережной Невы, под сияющими солнечными лучами, казалось, что приснился нелепый сон и что не было вечернего заседания. Было стыдно и горько за комитет. Но не это новое чувство смущало его. Его смущало сознание собственного бессилия – наивной неподготовленности и детского легковерия. И еще ему было противно, противно думать о полиции и жандармах. И, сердясь на себя и с неудовольствием замечая, что Розенштерн украдкою наблюдает за ним, он, не поворачивая головы, резко сказал:
– Я не знаю, кто провокатор.
– И не догадываетесь?
– И не догадываюсь.
– А ведь он присутствовал на собрании, – тихо возразил Розенштерн.
Александр невольно вздрогнул всем телом.
Когда доктор Берг говорил свою речь и потом, когда возмущался Алеша Груздев, презрительно молчала Вера Андреевна и «анализировал» Геннадий Геннадиевич, Александр испытывал жуткое ощущение, точно здесь, на квартире у Валабуева, рядом с ним, за тем же столом, сидит провокатор, то есть тот человек, который продал их всех. Он не верил этому ощущению. Он не верил, что можно за деньги вешать людей. Но теперь, когда Розенштерн высказал, наконец, затаенную мысль, он вдруг понял, что нет ошибки и что Вера Андреевна, или Алеша Груздев, или доктор Берг, или Залкинд, или даже сам Розенштерн тот иуда, предатель, о котором предупреждает письмо. Чувствуя неприятный озноб, он остановился и глухо сказал:
– О ком это вы говорите?
Розенштерн усмехнулся:
– Вы не знаете?
– Нет.
– Хорошо. Обождите четверть часа.
Они в молчании миновали Александровский сад и свернули на Вознесенский. Лавки были закрыты, но на углу Офицерской еще торговал освещенный трактир. Розенштерн толкнул стеклянные двери. Навстречу ему из-за одного из столов почтительно встал человек. Человек был маленький, тощий, с вздернутым носиком и жидкими, бесцветными волосами. В его наружности было что-то подобострастное и забитое, точно он сам не верил себе и боялся, что и никто ему не поверит. Его можно было принять за лакея, полицейского, писаря или конторщика, потерявшего должность. Он улыбнулся заискивающей улыбкой, расшаркался и протянул руку:
– Мое почтение, Аркадий Борисович!.. А я уж не чаял, что соблаговолите прийти… – Он быстро и незаметно, с ног до головы осмотрел Александра. – А это никак Александр Николаевич, господин Болотов? Мое почтение, господин Болотов…
– Ты откуда знаешь меня? – почему-то обращаясь на «ты», с удивлением спросил Александр и брезгливо поморщился.
– Что вы-с!.. Сделайте милость… Вас не знать – все одно что свое начальство не знать… Кто же вас, прошу покорно, не знает? Как вы из военной службы ушли и в революционную партию поступили, с самой этой минуты, согласно секретного предписания, учрежден за вами надзор – сквозное, так сказать, наблюдение.
– Какое наблюдение?
– Сквозное.
– Сквозное?
– Да-с.
– Что это значит?
Александр, не понимая, с кем говорит и куда его привел Розенштерн, чувствуя, что происходит что-то позорное, может быть, еще более нелепое, чем вчерашние разговоры, повернулся медленно к Розенштерну. Розенштерн, пощипывая бородку, спокойно и остро, не отрываясь, смотрел на филера, точно взвешивал каждое слово и изучал каждый жест.
– Что это значит? – повторил Александр.
– А это значит, что нам решительно все известно… Позвольте папироску… мерси… Не случалось вам замечать у вашего дома, Фурштадтская, № 2, на углу Воскресенского, извозчик стоит?
– Мало ли их там стоит.
– Может, и номер заметили?
– Нет, номера не заметил.
– Ай-ай-ай… Как же вы это так… – Он неодобрительно, в каком-то даже испуге, закачал головой и зачмокал губами. – Ведь поверьте, достойно внимания…
Ай-ай-ай… Наш извозчик, Леонтий, из охранного отделения, № 1351… А осмелюсь спросить, прислуга у вас от хозяйки?
– Да, от хозяйки.
– Машей звать? Так-с.
– Да, Машей, а что?
– А то, что Маша, да не ваша, а наша… Тоже охранная… Маша Охранная… Да-с…
– Ну, вот что, Тутушкин, ты зря не болтай… Все это и без тебя прекрасно известно… Ты говори дело… – Нетерпеливо нахмурился Розенштерн. – Узнал?
– Да ведь вот они спрашивают… – делая озабоченное лицо, заторопился Тутушкин. Александр взглянул на его бесцветные волосы, на грязный, замасленный на отворотах пиджак, на жидкие, белесоватые, стрелками закрученные усы и опять брезгливо поморщился:
– Ты все врешь… Почему же меня до сих пор не арестовали?
– Вру? – обиженно проворчал Тутушкин. – Отродясь никогда не врал… А тут – вру! Здрасте!.. А не арестовывали вас до сих пор потому, что полковник еще не велел.