Точка после «ять»
Шрифт:
Все стихло.
Потом раздался визг. На противоположной стороне мостовой, опустившись на панель, тонко и пронзительно кричала какая-то женщина.
Улица будто очнулась. Из дверей домов, из лавок, из выходивших на бульвар переулков стали появляться люди. Они тоже что-то кричали друг другу и размахивали руками.
Мы, словно онемев, подошли ближе.
На дороге, разметав в стороны ноги и руки, ничком лежал человек в строгом черном костюме. Его цилиндр откатился в сторону, и теплый ветер теребил пряди тонких седых волос, обрамлявших его блестящую лысину. В нескольких саженях от нас в грязи валялась раскрытая и разорванная кожаная папка с золотым гербом.
Половые, выбежавшие на шум из ближайшего трактира, перевернули лежащего. Лицо его было мертвенно бледным.
Аглая вскрикнула.
Я тоже узнал погибшего.
Мы постояли еще немного, а потом развернулись и пошли прочь от этого страшного места. По бульвару за нашими спинами летали, подгоняемые ветром, гербовые листы с печатями, рассыпавшиеся из разорванной папки Игнатия Фроловича, адвоката купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева.
Глава IV
Проснулся я, когда за окном уже вовсю светило солнце, приближаясь в движении своем к зениту. Голова мучительно ныла. Медленно, как тяжелый сон, в памяти всплыли печальные события вчерашнего дня.
Первым делом я распахнул окно, и в комнату ворвался теплый свежий ветер. Затем я добрался до умывального прибора и, зачерпнув руками прохладную воду, омыл лицо. Стало чуть легче. Придя немного в чувство и одевшись, я спустился вниз.
Там слуга передал мне два письма. Первое было от Надежды Кирилловны, в котором она настоятельно звала меня пожить в ее доме до выяснения всех обстоятельств, связанных с дядюшкиным завещанием. Во втором Аглая писала, что убедила Надежду Кирилловну пригласить меня к ним в дом, и просила не отказываться. Не теряя времени понапрасну, я оставил у слуги записку для Данилевского с сообщением о своем переезде, собрал вещи, расплатился и покинул гостиницу.
У ворот дома Савельевых меня встретил уже знакомый мне лай собаки, но на этот раз я почти беспрепятственно добрался до крыльца. Откуда-то из глубины дома до меня доносились голоса: Надежда Кирилловна явно чему-то возмущалась, Аглая же говорила сдержанно, но было ясно, что они о чем-то спорят.
Осторожно постучав в приоткрытую ради сквозняка дверь, я вошел в переднюю.
Разговор стих. Навстречу мне из распахнутых дверей столовой вышла Надежда Кирилловна.
– Вот и вы, голубчик! А Маша как раз должна была подготовить для вас комнату! Уже все, полагаю, и готово! Чай подадут через три четверти часа, и вы как раз успеете освоиться! Маша, – хозяйка хлопнула в ладоши, призывая к себе где-то замешкавшуюся горничную, – Маша, любезная, явитесь все же к нам и проводите гостя!
Я в знак благодарности поклонился.
– А у меня еще столько забот! – продолжила тетка. – Вот еще и приказчик наш попросил рассчитать его… Это ж надо – в такое-то время! Чую, перешел он, как и все мужнино наследство, к Кобриным, вот как пить дать! И ведь не совестно ему, нет!.. И все беды прямо одна за одной! Даже горничную не докличешься!
Из столовой появилась Аглая. Улыбнувшись мне, она сказала:
– Матушка, по-моему, Маша побежала встречать разносчика, ведь сегодня он обещал нам свежую вырезку! Михаила Ивановича я и сама провожу наверх, в его комнату. А вы лучше отдохните! Вам волноваться неполезно…
Отведенные мне покои были небольшими, но довольно уютными. Мрачные гранатовые оконные гардины будто впитывали весь струившийся снаружи дневной свет, не позволяя ему проникнуть внутрь. Из-за гардин в комнату кокетливо заглядывали розовые бальзаминчики, сидевшие в горшке на подоконнике. У стены белела кровать, украшенная по углам четырьмя стальными полированными шарами и увенчанная горой пышных подушек. Тусклый медный умывальный прибор был доверху наполнен студеной водой. Тут же стоял громоздкий старый сундук, готовый поглотить все мои скромные пожитки. У кровати в киоте на стене висела икона, настолько старинная и потемневшая, что разобрать изображенный на ней лик было весьма затруднительно.
Аглая гостеприимным жестом пригласила меня войти.
– Я очень рада, что вы приехали, – сказала она. – Теперь мне будет не так тревожно. Сегодня ночью я ни секунды не спала! Мне все казалось, что сейчас я увижу нашего поверенного. Глупости какие… А сегодня и наш управляющий заявил, что покидает нас…
– К сожалению, я узнал об этом еще несколько дней назад, – ответил я, – в вашей лавке он беседовал с одним из князей Кобриных. Это же тот самый человек, что сидел рядом с нами в суде при оглашении завещания, да?
– Да, это он, Стратон Игнатьевич Огибалов, главный управляющий в делах отца, – Аглая вздохнула.
Мы спустились в переднюю и вышли в сад.
Под ветвистой яблоней стоял стол, накрытый к чаю. Над ним уже вился дымок самовара и порхали бабочки. Чуть поодаль, в глубине сада, белела маленькая беседка, окруженная большими кустами боярышника и увитая плетьми девичьего винограда. Мы проследовали к ней по хрустящим камням дорожки и вошли внутрь.
Кузина села на скамейку.
– Аглая Петровна, – пробормотал я, примостившись рядом, – прошу вас простить мне мои вчерашние слова о наследстве…
Девушка покачала головой.
– Пустое… – ответила она. – Вам нечего виниться! Все вокруг будто помешались на этом наследстве: Огибалов, Шепелевский и прочие… Все, кому доверял мой отец, – Аглая усмехнулась. – Лет десять Огибалов был его правой рукой, и теперь оказывается, что он все знал? А через неделю-другую он просто займет свое место у Кобриных. Как гладко все у них…
– Но этого нельзя так оставить! – воскликнул я. – Нужно жаловаться!
Аглая лишь недоверчиво пожала плечами.
– Самовар еще не готов, – ответила она, – а мне так не хочется сидеть на месте!
Мы вышли за ворота.
Тишь и уединение беседки сменились шумом улицы, грохотом повозок и гамом пробегающих мимо стаек уличных мальчишек. Под сенью склонившихся над улицей зеленых вязов, посаженных по обе стороны дороги, мы пошли к золотившейся невдалеке церкви.
Знакомую долговязую фигуру Данилевского я заприметил еще издали. Он махнул нам рукой с противоположной стороны улицы и прыгнул на мостовую, чуть не оказавшись под колесами несущегося по ней шарабана.