Точка росы
Шрифт:
— Эрик, — сказал Ферхойтен, — не разочаровывай меня. Не повторяй за другими глупости. Ты-то вроде бы должен соображать головой. Для художника эта серость — просто находка, если правильно подойти.
Я перестал жевать. Возникло вдруг ощущение, что я вот-вот ухвачу какую-то мысль, которая до этого ускользала. Мэгги же попросила:
— Поясните, пожалуйста. Чем хороша эта муть и слякоть? Особенно для художника? Ведь для красивой картины нужны, по-моему, яркие краски… Ну, то есть не обязательно слишком яркие, но такие, чтобы интересно было смотреть. Чтобы привлекали внимание. Разве нет? Вы только
— Ну что вы, — сказал Ферхойтен, — я совершенно не обижаюсь. И соглашаюсь с тем, что картина должна быть интересна для зрителя. Но это лишь подтверждает мои слова. Если на картине — сочные краски, то она выделяется на общем унылом фоне. Смотрится ещё выгоднее. Я, конечно, сейчас утрирую, но суть, надеюсь, понятна? Для искусства очень важен контраст. Он — движущая сила. Контраст, например, между серым фоном и ярким смыслом, между реальностью и мечтой.
— Но если вокруг всё серое, где взять яркость? — спросила Мэгги. — Художник должен её выдумывать? Обманывать зрителя?
— Хороший вопрос. Я мог бы возразить вам в том смысле, что художественный вымысел и обман — не тождественные понятия. Воображение — неотъемлемый инструмент любого искусства. Разве мы не имеем права пофантазировать осенью о весне? Или о звёздах, скрытых за тучами? Но дело не только в этом. Сейчас я имел в виду, что серость вокруг — не помеха художнику даже в рамках строгого реализма. Потому что серость не беспросветна. Это касается и нашего города. Просветы, однако, надо вовремя разглядеть, зафиксировать, подчеркнуть — вот задача для живописца.
Мысленно я согласился с Ферхойтеном. Вспомнил, как позавчера заметил лазурный проблеск на небе, пока остальные спорили. Но нельзя было забывать и о том, что моя попытка перенести синеву на холст закончилась неудачей, хотя технически я отработал неплохо. Значит, не всё так просто. Нужно что-то ещё…
— Я не могу назвать себя художником-реалистом, — продолжал Ферхойтен тем временем. — В классическом смысле, по крайней мере. Меня упрекали даже в пренебрежении законами физики. Да, я гиперболизирую, чтобы подчеркнуть те моменты, когда сквозь привычный фон прорывается что-то новое. Но подобные удивительные процессы происходят в природе и без всяких гипербол. Даже скупые естественнонаучные термины в этом случае начинают звучать красиво…
— Дай конкретный пример, — потребовал я.
— Изволь. Навскидку — точка росы. Это не поэтический лексикон, а строго научный. Температура, при которой роса конденсируется из воздуха. Вот мы смотрим на невзрачный бурьян — и на нём вдруг из визуального «ничего» появляются блестящие капли. Разве такое не достойно внимания?
Я как наяву представил утренний луг, на котором искрится влага. Воображение тут же дорисовало картину — крупные искры-капли сложились в призрачное созвездие. Это был бы, пожалуй, любопытный сюжет. Некая нарочитость, правда, всё равно ощущалась. Писать такую картину я бы не стал, но сказанное Ферхойтеном засело у меня в памяти — и я как будто ещё на шаг приблизился к своей цели.
— И вообще, — заметил Ферхойтен, взглянув на Мэгги, — к чему далеко ходить за примерами? Вы очаровательны, мисс, а ваша улыбка — проблеск в унылой мгле, на которую вы только что жаловались. Надеюсь, Эрик в приступе ревности не вызовет меня на дуэль за эту констатацию факта.
Мэгги зарделась. И в самом деле — в ней сейчас невозможно было узнать ту отвратительную безмозглую куклу, которую я видел позавчера.
— Ладно, — сказал Ферхойтен, отставляя пустую чашку, — не буду вам больше надоедать. Развлекайтесь. Удачи тебе на выставке, Эрик. Хотя, наверное, с такой спутницей тебе неплохо и без картин.
Он подмигнул нам и направился к выходу.
— Какой обаятельный человек, — заметила Мэгги.
— Да, — согласился я, — у него бывает. Нам повезло, мы его застали… гм… в оптимальной фазе между хандрой и лихорадочной деятельностью. В такие дни он умеет произвести впечатление. Ну и в эрудированности ему не откажешь, чего уж там.
— Ты слишком бравируешь своим циничным настроем.
— Просто демонстрирую объективность.
— Тогда сделай мне объективный и взвешенный комплимент. Я же заметила, сегодня ты смотришь на меня по-другому.
— Да, сегодня ты лучше вчерашней и позавчерашней версии.
— Вот спасибо…
Мы вышли из закусочной и побрели по улице. Дождь унялся, и даже тучи стали приветливее — антрацитовая угрюмость сменилась лиловой бледностью. Неподвижно блестели лужи.
— Ты говорил, что ничего сейчас не рисуешь. А прошлые работы покажешь? Мне интересно, как проливается твой цинизм на картины. Или Эрик-художник и Эрик-циник — это два разных человека?
— Я вообще не сторонник психоаналитических плясок, когда речь идёт об искусстве. Нравится картина — любуйся, не нравится — иди мимо. Хочу, чтобы обсуждали мои работы, а не меня как автора.
— А если победишь на Салоне? Неужели не хочется попозировать перед камерами? Чтобы восторженные красотки визжали и просили автограф?
— Как-нибудь обойдусь.
— По-моему, ты кокетничаешь.
— Нет, просто надоело. В школе я был звездой и наслаждался этим…
— О, вот в это я верю.
— …а потом ещё и картины начал показывать. И заметил вдруг, что некоторым девицам нравятся не картины как таковые, а моя смазливая рожа. Я мог бы нарисовать корявый прямоугольник, покрасить его в салатовый цвет — и они расхвалили бы, не моргнув. Мне стало даже обидно. Так что после Салона я предпочту, чтобы от восторга пищала какая-нибудь столичная критикесса. Даже если она лицом похожа на гризли и весит столько же.
Мэгги рассмеялась негромко:
— Ладно, я поняла. Если увижу у тебя на холсте зелёный прямоугольник, визжать не буду. Вынесу суровый вердикт.
— Ну-ну.
— Но вообще-то подозреваю, что у тебя картины нормальные. Тем более что некоторые наброски я видела на столе. И, кстати, раз уж речь зашла — может, всё-таки нарисуешь моё лицо, а не попу?
— Я почти не пишу портреты. Не из мизантропии или вредности — просто, видимо, не мой жанр. Не люблю, когда позируют специально.
Мы долго ещё петляли по закоулкам на Совином Холме, пока не вышли на южный склон. Открылся неплохой вид. Склон в этом месте был довольно крутой, а дома внизу — невысокие, в два-три этажа, поэтому они не загораживали обзор. У подножья, ярдах в трёхстах от нас, тускло поблёскивала река — серо-стальная лента в каменной окантовке.