Тогда ты услышал

фон Бернут Криста

— Мама, это я. Ты слышишь?

За дверью раздается шум. Мона вставляет в замочную скважину ключ.

— Я вхожу.

Ключ поворачивается в замке, Мона толкает дверь, но та открывается только на пару сантиметров. Коврик в прихожей сдвинулся и заблокировал дверь.

— Мама! Открой!

Шаги приближаются. Кто-то пыхтит за дверью.

— Оставь меня в покое!

— Тут никого нет. Пожалуйста, открой мне дверь. Я принесла пиво.

— Пиво?

Она рывком тянет на себя коврик. В следующий миг мама просовывает голову в дверной проем. Лицо все пошло пятнами от слез, тушь растеклась. Она так сильно начесала волосы,

что они торчат во все стороны — как бушующий огонь.

— Эти свиньи не оставляют меня в покое. — В ее голосе слышны слезы, и кажется, что он вот-вот сорвется на визг.

— Впусти меня, пожалуйста!

Мать смотрит на нее сверху вниз. Медленно, очень медленно она понимает, кто это. Начинает всхлипывать и вытирать пальцами сопли.

— Они просто не хотят оставить меня в покое.

— Я принесла пиво, — настойчиво повторяет Мона.

Она вынимает из пакета бутылку «Августинер Эдельштофф» и сует матери под нос, как будто та зверек в зоопарке. Потом дверь открывается, и квартира поглощает Мону.

Мона уже не сопротивляется. Потому что ей больше некуда идти с тех пор, как умерла бабушка.

У нее осталась только мать, а у матери — только она, и никто ничего не изменит.

Но, может быть, на этот раз пиво поможет.

Мона открыла глаза. Темнота вокруг кажется всепроникающей. Уже много-много лет ее мать постоянно находится в психиатрической лечебнице, и, тем не менее, у нее все еще есть власть над снами Моны.

Иногда, в самые неприятные моменты своей жизни, Моне кажется, что мать обладает силой, способной преодолеть все — смирительную рубашку, стены, расстояние. Иногда ей кажется, что мать точно знает, где она сейчас, что она делает и — что хуже всего — о чем она думает и что чувствует.

«Я многое вижу», — сказала мать после очередной попытки самоубийства. Тогда она лежала на белоснежной больничной койке, бледная, уставшая, с тупым пустым взглядом, придававшим ее словам лживый оттенок. И, тем не менее, она всегда знала, когда Мона говорила неправду. В моменты просветления она говорила Моне о ее характере такие вещи, о которых та сама даже не подозревала. И мать всегда оказывалась права.

Мать все еще следит за ней. Мона чувствует это, хотя не рассказывает об этом даже своей сестре Лин. Та подумает, что у нее не все дома. Уже не говоря о том, что могут подумать другие.

Среди ночи Фелицитас проснулась от звонка и стука в дверь.

— Откройте, полиция!

Ну вот. Этого следовало ожидать. Все же ее свобода продлилась несколько часов, те несколько часов, когда она прекрасно себя чувствовала. Она успела принять душ, поесть, сделать записи. Вот все и закончилось.

Самое удивительное, что весь страх куда-то ушел. Все, что теперь произойдет, предопределено. Она не помешала, и тем самым сделала себя виновной. Поэтому все, что сейчас произойдет, она заслужила.

Она встала, включила свет. В ногах на ее кровати лежали изрезанные газеты, из которых она весь свой последний свободный вечер вырезала статьи о Конни, Шаки и Роберте, а потом вклеивала их в альбом. Полиция найдет их и сделает из этого соответствующие выводы. Так что все в порядке. Она сама сделала себя виноватой и понесет за это наказание.

Она открыла дверь после того, как причесалась и надела чистые джинсы и шерстяной свитер. Она не хотела произвести плохое

впечатление даже на чужих людей.

Перед ее дверью стояли двое полицейских, мужчина и женщина. Она жестом пригласила их войти.

— Хотите кофе?

Те переглянулись и одновременно отрицательно покачали головами.

— Это ваша квартира? — спросил мужчина. У него был сильный баварский акцент.

Она кивнула. К чему ходить вокруг да около?

— Вы — госпожа Фелицитас Гербер?

— Да.

— Мы вас арестуем по подозрению в убийстве.

Возможно, многие преступники чувствовали себя так же, как она, когда их, наконец, ловили: она не злилась, не пришла в отчаяние, а ощущала только огромное облегчение. Больше не нужно напрягаться. Все решат за нее. Это как в больнице: нужно всего лишь лечь туда и стремиться выздороветь. Остальное сделают врачи и медсестры.

Она взяла пальто и надела свои крепкие ботинки. Брать зубную щетку и мыло или не брать? Ну, это, скорее всего, ей дадут.

— Можем идти, — сказала она.

Она чувствовала себя легко, беззаботно. Она жила. И ничего плохого с ней уже не могло случиться.

Михаэль Даннер чувствовал свободу каждой клеточкой своего тела. Уже поздняя ночь, но ему не спится. Он уже давно мало спит. Спать вредно. Пустая трата времени. Он действительно так думает, хотя у него теперь масса времени. Теперь не важно, что делать: все уже решилось. Долгие годы он жил с ложью, впрочем, не один он на этом свете. С той лишь разницей, что остальные притворщики так и остаются нераскрытыми. Ему не повезло. К сожалению, не повезло.

Он кивнул сам себе. Нет, не все пути ему закрыты. Он может, к примеру, написать книгу. Многие преподаватели мечтают о том, чтобы у них появилось достаточно времени для написания книги. Например, роман, в котором будет все лучшее, что есть в современной литературе. Или памфлет о современном немецком воспитании.

Но все это на самом деле не интересует Михаэля Даннера. Его тема — это любовь и все ее чудесные, болезненные и злые проявления. Он любил Саскию и причинил ей боль, он любил Фелицитас и причинил ей боль. Это нормально. Настоящая любовь — это неудержимая сила, дикая, живая, неуловимая. Она приходит и уходит, когда ей вздумается, и никто в этом не виноват. Каждый может совершить преступление из-за страсти, потому что любовь нельзя затянуть в корсет, ограничить рамками. Она заставляет людей делать вещи, которыми они гордятся или которых стыдятся. Вот об этом Михаэль Даннер охотно написал бы, с воодушевлением — если бы был кто-то, кого бы это заинтересовало.

Он сидит за письменным столом в темноте и смотрит в сад. На улице начинается дождь. Снег, тяжело лежащий на крышах домов и кронах деревьев, скоро будет мягко падать на землю, и на Рождество снова все зазеленеет, как каждый год.

Рождество. Не все ли равно, что будет на Рождество? Но психика работает иначе, по крайней мере, его психика. Дело в том, что Михаэль Даннер очень быстро приходит в себя. С объективной точки зрения его положение просто безвыходно, но он уже не чувствует себя подавленным и бессильным, как после грубо прерванного разговора с Берит Шнайдер. Вместо этого он ощущает беспокойство, которое становится час от часу все больше. Он не тот человек, который будет просто сидеть и смотреть, как другие люди решают его судьбу. Он должен взять все в свои руки.