Только хорошие умирают молодыми
Шрифт:
— Думаешь? — усмехнулся Музыкант.
— Знаю, — твердо ответил Тайлаков.
— Ничего ты не знаешь, — Снайпер задернул занавеску. — Все меньше общего… Мы — люди, и это нас объединяет. А я в детстве тоже любил кататься на коньках.
— «Мы — люди», — передразнил его Сережка. — Кто все время утверждает, что не такой, как все? Я, что ли? Ну ладно, предположим, мелочи все это. Так, ерунда. Ты посмотри, вечер на улице, темно — и сколько окон горит в доме напротив? Олег, я же в центре живу, сюда люди несколько лет назад начали перебираться, занимая пустые квартиры. И все равно — жилых квартир чертовски мало. Конечно, в Городе не сто человек живет, не тысяча, и даже не десяток тысяч. Но этого не хватит, чтобы, если
— А сколько людей жило на Земле миллион лет назад? — упрямо спросил Музыкант. — Думаешь, их больше было?
— Не знаю. И знать не желаю. Не было никакой первобытности, Музыкант. И Гитлера не было, и Аллы Пугачевой — тоже, и Пушкин не сочинял «Евгения Онегина», а Дантес не стрелялся с ним на дуэли. Жирафов тоже нет. Это все — сон, дружище, и мы проснулись от него всего лишь четыре года назад. Катастрофа — не конец, а начало, и ничего до нее не существовало. Такой вариант тебя устраивает?
— Замолчи! — зло бросил Олег и тут же сам устыдился своего тона.
Но и Сережка понял, что зашел слишком далеко.
— Извини, — буркнул он. — Я забыл, что ты не в настроении, да я и сам сегодня что-то не с той ноги встал. Ленка эта еще со своими закидонами… Просто… Иногда посмотришь в окно — и, если честно, жить не хочется. Я сейчас буквально одну вещь еще скажу, ты послушай меня, пожалуйста.
Он посмотрел на Олега, и тому неожиданно померещилось, что Тайлаков, взрослый мужик даже по меркам казавшегося волшебным сном докатастрофного времени, готов заплакать. Музыкант неловко кивнул — он всегда испытывал неловкость, когда другие люди начинали распахивать свою душу. Особенно перед ним.
— Я летом ходил на окраину — ты того района, может, даже не знаешь. Надо было разобрать несколько старых домов: мы там трубы искали, чтобы канализацию подлатать. Так вот, там все зарастает — настоящие джунгли. Представляешь, поле подсолнухов — высоченных, в человеческий рост и еще выше. — Он махнул рукой у себя над макушкой, показывая, какие вымахали подсолнухи. — И среди них торчит крыша с трубой, почти незаметная. Еще несколько лет — и некоторых домов уже не найдешь. Даже в центре тополя, которых никто не подрезает, ветками стекла выбивают и прорастают в квартиры. Не видел? Нет? Да просто внимания не обращал, наверное; если захочешь, я тебе покажу как-нибудь. Ну вот… Понимаешь, мне вымирать-то не так уж и страшно — обидно только. Совсем по-другому я себе конец цивилизации представлял. До конца света должны были дожить мудрые праведники, сами себе библиотека и исследовательский центр, способные на равных разговаривать с природой, решать любые задачи, гасить звезды и зажигать новые. Играть галактиками в футбол. Вот на этом можно было бы и остановиться. Сделать что-нибудь эдакое, чтобы вся Вселенная знала — мы жили. Тогда и уйти не стыдно. А так… Как-то пусто и бесполезно — что были мы, что не было нас. До сих пор одна цивилизация, исчезая, передавала что-то следующей — эстафета такая, сквозь время. А нам кому и что передавать?
Олег, слушая друга, неожиданно вспомнил свои разговоры с Флейтистом. Тот говорил — мы зависим от вас, мы мало что создаем сами, пируем на остатках вашей культуры. На том, что можем взять и приспособить для себя.
— Крысы останутся, если им удастся победить, — осторожно предположил он. — Может, что-то из нашего наследия им пригодится. И вообще — что ты в панику впадаешь? Может, Катастрофа не коснулась всего мира? Может, только наш Город пострадал, а на всей планете — полный порядок…
Они оба замолчали. Они оба знали: судьба тех, кто еще во время Катастрофы пытался вырваться из Города, абсолютно неизвестна. Никаких вестей из внешнего мира Город не получал, никто и никогда сюда не приходил. На радиочастотах — бессмысленные шумы.
— Тьфу на тебя, — уже спокойнее сказал Тайлаков. — С крысами мне делиться жалко. А насчет Города — да, я пессимист, Олег. Я думаю, что мы, как бы глупо это ни звучало, последний островок цивилизации. Последний бастион человечества и все такое прочее. Это, наверное, означает какую-нибудь ответственность, но ответственность может быть только перед кем-то другим. Я поэтому и сказал: жаль, что нам некому передать эстафету, кроме крыс. Так что остается отвечать только перед самим собой. Или — да, рожать детей, и отвечать придется перед ними, и если мы где-нибудь ошибемся, то другого шанса у нас уже не будет. Не хочу я такойответственности.
Тайлаков опять откинул занавеску, прижался лбом к холодному стеклу и ненадолго замолчал.
— Знаешь что? — вдруг сказал он таким тоном, словно собирался сделать некое признание.
— Ну?
— Больше всего в нашем новом мире мне не нравится совсем не то, что мы получаем продукты по карточкам и воюем с крысами ростом с человека. Это все мелочи, честно говоря, к этому я привык очень быстро. Но что меня напрягает больше всего — так это то, что женщины перестали носить юбки.
— Так зима, — удивленно сообщил ему снайпер. — Холодно, вот они…
— Да они и не только зимой, — с непонятной досадой перебил его собеседник. — Зимой и летом, осенью и весной они в брюках. Как на войне.
— Да мы и на самом деле на войне. Забыл ты, что ли?
— Да помолчи ты, — со злостью бросил Сережка. — Дай договорить. Мы, конечно, на войне, кто бы сомневался. Если идет война, где еще быть мужикам-то? Но почему они тоже на войне? У меня ощущение какое-то странное. Как будто не хватает мне чего-то, чтобы их защитить. Не просто защитить от врага, а сделать так, чтобы они этого врага вовсе не замечали, чтобы не знали о том, что он есть. Чтобы не было у наших женщин, от первой красавицы города до дурнушки последней, от сопливой девчонки до бабы в возрасте, необходимости в этом участвовать, понимаешь?
Он вдруг рассмеялся. Правда, сначала смех вышел хриплым и злым. Но мгновением позже Сережка прокашлялся и улыбнулся уже мягче.
— Ты же знаешь, что делают русские люди, когда перед ними встают неразрешимые мировоззренческие проблемы? — с любопытством спросил он.
— Естественно, — в тон ему откликнулся Музыкант. — Пьют.
— Точно, — согласился Тайлаков. — Давай и мы с тобой пить будем. Разве ты не за этим пришел? Не по стопке за встречу, а надраться так, чтобы небу тошно стало.
Уж скорее нам с тобой, дружище, тошно станет, чем небу. Небо — оно терпеливое… Я не могу грузить его своими проблемами, подумал Олег. У него своя тяжесть на душе, зачем ему лишние проблемы? Нам нередко кажется, что все вокруг существуют только для того, чтобы быть для нас подпоркой, что нужны они только в тот момент, когда в них возникает настоящая необходимость, и по первому нашему свистку каждый обязан примчаться на помощь. Но стоит прислушаться, и оказывается, что люди, которые тебя окружают, тоже живые, не картинки, не говорящие функции, но такие же, как ты, и им тоже чего-то от тебя надо. Может быть, даже каждый из них в душе тоже надеется, что ты по первому зову сделаешь то, что ему нужно. Мы все зависим друг от друга, как бы ни пытались загнать эту очевидную мысль так глубоко, чтобы она перестала ворочаться, царапать, доставляя неудобство. Ты до последнего держишься — ведь ты мужчина, и окружающий мир год за годом, десятилетие за десятилетием вбивает в тебя мысль: ты — стержень и опора, ты не имеешь права быть слабым, потому что иначе рухнет все. Но однажды слабость оказывается сильнее, и ты приходишь за поддержкой. Ты не умеешь ее просить, ты молчишь, многозначительно хмыкаешь, а если решаешься заговорить — говоришь только намеками, отчаянно, до последнего надеясь, что тот, к кому ты пришел, сам все поймет, сам догадается, поставит диагноз, выпишет рецепт и проведет лечение.