Только один год. Лишь одна ночь (сборник)
Шрифт:
– Ну, рассказывай все. Про гламурную жизнь странствующего актера. Каждую ночь новая девочка?
– Брудж, бог ты мой, дай ему сначала хоть сесть, – говорит Хенк.
– Извини. Просто я живу его жизнью; когда он тут, это все равно что иметь под рукой кинозвезду. А у меня последние несколько лет на личном фронте глухо.
– Ты имеешь в виду последние лет двадцать? – прикалывается Вау.
– Так, значит, ты уже какое-то время в Амстердаме? Как мама?
– Понятия не имею, – небрежно говорю я. – Она в Индии.
– Еще не вернулась? – спрашивает Брудж. – Или возвращалась, но улетела обратно?
– Не
– А. А я недавно был в том районе, в хаусботе горел свет, мебель расставлена, я думал, может, она здесь.
– Нет, мебель поставили, чтобы создать иллюзию, будто там кто-то живет, но это не так. По крайней мере, мы не живем, – говорю я, беру кусок cervelaat [20] , сворачиваю трубочкой и засовываю в рот. – Он продан.
– Ты продал баржу Брама? – Брудж просто поверить в это не может.
20
Сервелат (голл.).
– Мать продала, – уточняю я.
– Наверное, она ее за большое бабло сплавила, – шутит Хенк.
Я замолкаю, почему-то язык не поворачивается сказать, что и мне перепало. Тут Вау начинает рассказывать, как недавно читал в «Де Фолкскрант» [21] о том, что американцы сейчас отваливают большие деньги за старые хаусботы в Амстердаме, за швартовочные места, которые, оказывается, стоят не меньше.
– Ну нет, эту баржу надо видеть, – говорит Брудж. – Его отец архитектором работал, она такая красавица, три этажа, с балконами, все из стекла. – Его охватила ностальгия. – Как там ее назвали в журнале?
21
Ежедневная амстердамская качественная газета. Выходит по утрам.
– «Баухауз-на-Грахте». – К нам приходил фотограф и снимал хаусбот вместе с нами. Но в журнале опубликовали только кадры с самой баржей, лишь на одной стояли Брам с Яэль, обрамленные панорамным окном, а за спиной у них словно в зеркале отражались деревья и канал. На оригинальном снимке был и я, но меня вырезали. Брам сказал, что его взяли из-за окна с отражением; якобы эта фотография была призвана демонстрировать дизайн, а не нашу семью. Но я подумал, что и семья наша была передана довольно точно.
– Не могу поверить, что она ее продала, – сетует Брудж.
Временами я и сам не могу, а иногда это кажется вполне правдоподобным. Яэль из тех, кто отрежет себе руку, если это потребуется для того, чтобы сбежать. Она и раньше так делала.
Ребята смотрят на меня со странным состраданием на лицах, от которого я отвык за два года анонимной жизни.
– Так, значит, сегодня Голландия – Турция… – начинаю я.
Все снова смотрят на меня, потом кивают.
– Надеюсь, в этот раз у нас дела пойдут получше, – продолжаю я. – На Чемпионате Европы все было так печально, что я не знаю, больше мне такого не вынести. Шнайдер… – Я качаю головой.
Хенк первый заглатывает наживку.
– Ты что, шутишь? Шнайдер – единственный
– Нет! – перебивает Брудж. – Ван Перси такой красивый гол немцам забил.
Тут встревает Вау со своим математическим подходом и несет что-то насчет того, что подобный спад и паршивая игра в прошлом году гарантируют улучшение в этом, что падать уже некуда, остается только двигаться вверх, и я могу расслабиться. Это универсальный язык разговоров о пустяках. В пути говоришь о поездках, про какой-нибудь неизвестный остров, дешевый хостел, ресторан с хорошими ценами. В данной ситуации – о футболе.
– Вилли, пойдешь с нами смотреть? – спрашивает Брудж. – Мы собирались к «О’Лири».
В Утрехт я приехал не ради пустых бесед, футбола и даже не к друзьям. Я приехал за документами. Надо было зайти в колледж, забрать нужные для получения паспорта бумаги. После этого я опять пойду в турбюро, может, на этот раз приглашу ее куда-нибудь выпить и решу, куда ехать. Куплю билет. Может, съезжу в Гаагу за визами, сделаю прививки. На блошиный рынок за одеждой. Потом в аэропорт. Таможенники обыщут меня тщательно: одинокий мужчина с билетом в один конец всегда вызывает подозрения. Потом долгий перелет с разрывом в часовых поясах. Служба иммиграции. Таможня. И наконец, я ступлю на незнакомую землю, испытав подпитывающие друг друга приятное возбуждение и дезориентацию. В такой момент может произойти все, что угодно.
В Утрехте у меня лишь одно дело, но почему-то вдруг весь остальной список действий, необходимых для того, чтобы убраться отсюда, начинает казаться просто бесконечным. И что еще более удивительно, не вызывает никакого возбуждения. Мне даже не хочется ни в какое новое место, а именно эта цель оправдывала всю суету. Теперь все это кажется просто утомительным. Я не знаю, где мне взять сил, чтобы преодолеть все препоны и убраться отсюда.
А «О’Лири» – это прямо тут, за углом, даже дорогу переходить не придется. Это я могу осилить.
Восемь
Октябрь становится холодным и сырым, словно за лето мы израсходовали всю квоту ясных и жарких дней. В моей мансарде на Блумштрат особенно холодно, так что я начинаю сомневаться, не зря ли я решил тут поселиться. Хотя я особо ничего не решал. Когда я проснулся утром на диванчике внизу уже в третий раз подряд, так совершенно ничего и не сделав, Брудж предложил мне пожить в мансарде.
Не то чтобы это было заманчивое предложение, скорее оно само свершилось по факту. Я все равно уже там жил. Иногда течение приносит тебя в совершенно неожиданные места; а иногда оно тебя уносит из этих мест.
В мансарде сквозит, окна дрожат на ветру. По утрам изо рта идет пар. Моей главной задачей теперь стало поддержание тепла. Когда я путешествовал, я зачастую днями сидел в библиотеках. Там можно набрать журналов или книг и переждать непогоду или от чего ты там еще бежишь.
Спастись оказалось возможным и в университетской библиотеке: такие же большие окна на солнечную сторону, удобные диваны, компьютеры с выходом в Интернет. Насчет последнего, правда, непонятно, благословение это или проклятье. Когда я путешествовал, замечал, что остальные просто помешаны на электронной почте. Я не такой. Ненавижу заходить в свой ящик. И так до сих пор.