Только один год
Шрифт:
– Ну, – спрашиваю я у Брудье, – что теперь?
Брудье принюхивается. Весь дом пропитался ароматом соуса.
– Готово. Пойдем есть.
Двенадцать
– Я тут подумала, – начинает Ана Лусиа. На улице снег с дождем, а в ее комнате тепло, и мы устроили на кровати небольшой пир из тайской кухни.
– Такое вступление никогда не сулит ничего хорошего, – в шутку говорю я.
Она швыряет в меня пакетик с соусом для утки.
– Про Рождество. Я знаю, что ты его особо не празднуешь, но,
– Я и не знал, что у меня семья в Швейцарии. – Я продолжаю шутить и засовываю в рот спринг-ролл.
– С моей семьей, – говорит она, и взгляд ее становится неприятно пристальным. – Они хотят с тобой познакомиться.
Ана Лусиа – дочь обширного испанского клана, наследница судоходной компании, проданной китайцам до того, как кризис ударил по их экономике. У нее бессчетное число родственников, братьев и сестер во всей Европе, Штатах, Мексике и Аргентине, и она обзванивает их всех по кругу каждый вечер.
– Ведь никогда не знаешь, как жизнь повернется. Возможно, однажды и ты станешь считать их своей семьей.
Мне хочется сказать, что у меня уже есть семья, но теперь это уже едва ли правда. Кто остался-то? Я да Яэль. Ну, и дядя Даниэль, но он почти не считается. Ролл встает поперек горла. Я запиваю его большим глотком пива.
– Там очень красиво, – добавляет она.
Брам однажды возил нас с Яэль в Италию кататься на лыжах. Мы с ней все время сидели в комнате и кутались, чтобы не мерзнуть. Он урок усвоил. На следующий год мы отдыхали на Тенерифе.
– В Швейцарии слишком холодно, – говорю я.
– А тут очень хорошо? – иронизирует она.
Мы с Аной Лусией вместе три недели. Рождество – через шесть. Даже не надо иметь мозги, как у Вау, чтобы решить эту задачу.
Я молчу, она опять начинает.
– Или, может, ты хочешь, чтобы я одна уехала, и чтобы тебя мог погреть кто-то еще? – Ее тон меняется резко, как я понимаю, полезли наружу подозрения, которые она все это время вынашивала.
На следующий день я опять ухожу на Блумштрат, там я застаю ребят за столом, заваленным бумагами. Брудье смотрит на меня с выражением виноватого пса, сперевшего обед.
– Прости, – сразу же говорит он.
– За что? – спрашиваю я.
– Я, кажется, рассказал им немного о нашем разговоре, – запинаясь, отвечает он.
– Но мы не удивились, – добавляет Вау. – После твоего возвращения видно было, что что-то не так. И я сразу понял, что шрам не из-за велика. Когда падаешь, такого не бывает.
– Я говорил, что на ветку дерева напоролся.
– Но тебя побили скины, – говорит Хенк. – Те самые, в которых накануне та девчонка бросила книжку.
– Думаю, он и сам знает, что с ним произошло, – напоминает Брудье.
Я же молчу.
– Мы считаем, что у тебя эта посттравматическая фигня, – продолжает Хенк. – От нее и депрессия.
– Значит, на версию про воздержание вы уже забили?
– Ну да, – подтверждает Хенк. – Потому что теперь-то секс у тебя есть, а депрессия
– И ты думаешь, что все из-за этого, – говорю я, дотрагиваясь до шрама. – Не из-за девчонки? – Я смотрю на Вау. – Не допускаешь, что Лин могла быть права?
Все трое стараются сдержать смех.
– Что ржете? – Меня вдруг охватывает раздражение и желание обороняться.
– Сердце она тебе не разбила, – говорит Вау, – лишь статистику тебе подпортила.
– В каком это смысле? – спрашиваю я.
– Вилли, ну хватит. – Брудье начинает махать руками, пытаясь всех нас успокоить. – Я тебя знаю. Знаю, как у тебя всегда складывалось с девчонками. Ты влюбляешься, а потом чувства тают, как снег на солнце. Если бы ты провел с ней еще несколько недель, она бы тебе наскучила, как и все остальные. Но этого не произошло. Так что это все равно что она тебя бросила. Вот ты и сохнешь.
«Ты сравниваешь любовь с пятном?» – спросила Лулу. Поначалу она отнеслась к этому скептически.
«Оно не смывается, как бы ты ни хотел». Да, пятно – хорошая аналогия.
– Так, – говорит Вау и щелкает ручкой. – Давай начнем сначала, во всех подробностях, какие только вспомнишь.
– С начала чего?
– Этой твоей истории.
– Зачем?
Вау объясняет мне принцип взаимосвязанности, рассказывает о том, как полицейские ищут преступников по ассоциациям. Он вечно излагает подобные теории. Верит, что всю жизнь можно свести к математике, что ключевое число или алгоритм может описать любое событие, даже случайное (теория хаоса!). Через какое-то время я понимаю, что он хочет использовать этот принцип взаимосвязанности для того, чтобы найти ключ к загадке Лулу.
– Но опять же – зачем? Загадка раскрыта, – рявкаю я. – Я сохну из-за девчонки, которая убежала, потому что она убежала. – Я даже не знаю, почему я так раздражен – потому что считаю, что это правда или неправда.
Вау закатывает глаза, словно это вообще к делу не относится.
– Но ты же хочешь ее найти?
К вечеру Вау подготовил таблицы и графики, а на камине, под выцветшим постером Пикассо, повесил чистую доску.
– Принцип взаимосвязанности. Суть такова: мы ищем тех людей, которых можем найти, и выявляем, как они связаны с твоей таинственной незнакомкой, – говорит Вау. – В данном случае самая надежная зацепка – Селин. Возможно, Лулу возвращалась за чемоданом. – Он записывает имя Селин и обводит его.
Эта мысль часто меня посещала, и меня всякий раз охватывало искушение позвонить Селин. Но я вспоминал ту ночь, ее недовольный и уязвленный взгляд. В любом случае это не важно. Либо Лулу еще не возвращалась, и чемодан все еще в клубе, либо она каким-то образом его забрала, нашла мои послания и решила не отвечать. Так что если я что-то и узнаю, то это ничего не изменит.
– Селин даже не обсуждается, – говорю я.
– Но это самое сильное звено, – возражает Вау.
Я не рассказывал им о Селин и о том, что той ночью произошло у нее в квартире, как и о том, что я ей пообещал.