Только звери
Шрифт:
— Так ведь то были всего лишь ужи, — ответила мама.
— А мне все равно, какие. Если Джерри и впредь будет дозволено наполнять ванну змеями, я буду носить с собой пару удодов.
— Нет-нет, вы поглядите! — взвизгнула Марго.
Нанеся клювом несколько резких ударов вдоль всего тела веретеницы, Гайавата теперь схватил жертву и размеренно бил ее о пол как рыбак ударами о камень размягчает осьминога. Вскоре рептилия перестала подавать какие-либо признаки жизни. Удод внимательно посмотрел, склонив набок хохол, остался доволен увиденным, взял клювом голову веретеницы и медленно, сантиметр за сантиметром, начал заглатывать добычу, откидывая голову назад при каждом глотке. Две-три минуты спустя только кончик хвоста рептилии торчал сбоку из клюва.
Гайавата
Приблизительно через неделю после того, как в доме появился Гайавата, я отправился утром встречать Спиро, согласно принятому у нас ритуалу: подъехав к границе нашего участка площадью около двадцати гектаров, он энергично сигналил клаксоном, и мы с псами бежали через оливковые рощи, чтобы перехватить его на подъездной дороге. Следом за неистово лающими собаками я выскакивал, запыхавшись, из рощи и останавливал большой поблескивающий «додж» с откинутым верхом, за рулем которого горбилась могучая фигура смуглого хмурого Спиро. Я становился на подножку, прижимаясь к ветровому стеклу, машина катила дальше, и псы, самозабвенно изображая злость, пытались укусить передние колеса. Утренний обмен репликами тоже был подчинен строгому ритуалу.
— Добрые утра, мастеры Джерри, — приветствовал меня Спиро. — Как поживаете?
Удостоверившись, что за ночь меня не поразил никакой опасный недуг, он справлялся об остальных Дарреллах.
— А как ваши семьи? Как ваши матушки? И мастеры Ларри? И мастеры Лесли? И миссы Марго?
Пока я рассеивал его тревогу относительно их здоровья, мы успевали подъехать к дому; здесь Спиро, грузно ступая, переходил от одного члена семейства к другому, проверяя, верно ли я его осведомил. Мне уже поднадоел повседневный, чуть ли не репортерский интерес Спиро к здоровью моих родных, точно они были членами королевской семьи, однако он не отступал от своего обычая, как будто за ночь с ними могло приключиться нечто страшное. Однажды я из озорства в ответ на его искренние расспросы заявил, что мои родные приказали долго жить; машина вильнула в сторону и врезалась в пышный олеандровый куст, который осыпал нас розовыми лепестками и чуть не сшиб меня с подножки.
— Боже мои, мастеры Джерри! — взревел Спиро, ударяя кулаком по баранке. — Вы не должны говорить такие вещи! Вы меня испугать, когда такое говорить. Меня бросить в жар! Никогда не говорить больше таких вещи.
В это утро, убедившись, что все члены моего семейства здоровы, он достал с сиденья корзиночку, накрытую фиговым листом.
— Вот, — обратился он ко мне, насупившись. — Мой подарки для вам.
Я поднял лист, увидел двух отнюдь не привлекательных, скорченных голых птенцов и осыпал Спиро восторженными изъявлениями благодарности: по редкому пушку на крыльях я определил, что это птенцы сойки, а у меня еще никогда не было соек. Подарок Спиро так меня обрадовал, что я захватил птенцов с собой, когда пришло время отправляться на занятия к мистеру Кралевскому. Хорошо, когда наставник не меньше вашего помешан на птицах! Вместе мы провели увлекательнейшее утро, пытаясь научить птенцов разевать клюв и глотать корм, тогда как нам полагалось обогащать свою память славными страницами английской истории. Однако птенцы оказались на редкость тупыми и не признавали ни Кралевского, ни меня в роли эрзац-матери.
После полудня я отнес птенцов домой на веранду и до самого вечера добивался от них разумных действий. Увы, они принимали пищу только в том случае, если я силком открывал им клюв и проталкивал корм пальцем; при этом они отчаянно сопротивлялись — и их нетрудно понять. В конце концов, напичкав и застраховав птенцов от голодной смерти, я оставил их в корзинке и пошел за Гайаватой, который явно предпочитал моей комнате веранду в качестве столовой. Посадив удода на пол, я стал бросать на каменные плиты заготовленных для него кузнечиков. Гайавата нетерпеливо прыгнул вперед, схватил первую жертву и проглотил ее с неподобающей поспешностью.
Пока он делал глотательные движения (ни дать, ни взять чопорная престарелая герцогиня, подавившаяся на балу шербетом), птенцы, свесив через край корзины качающиеся головы, словно два дряхлых старичка, выглядывающих из-за ограды, узрели его своими мутными глазенками и принялись хрипло кричать, широко разинув клювы. Гайавата раскрыл хохол и повернулся к ним. Он никогда не реагировал на требовательные крики голодных птенцов, поэтому я не ждал от него особого внимания к этим малышам, однако Гайавата приблизился и с интересом посмотрел на них. Я подбросил ему кузнечика, он схватил его, убил и, к моему величайшему удивлению, допрыгав к самой корзине, затолкал добычу в разинутый клюв одного птенца. Оба малыша зашипели, запищали и захлопали крыльями от радости, сам же удод, похоже, не менее моего был удивлен своим поступком. Бросаю ему еще одного кузнечика; Гайавата убивает его и кормит второго птенца. После этого случая я кормил Гайавату в своей комнате, потом выносил его на веранду, где он замещал кормилицу-сойку.
Никаких других материнских чувств при этом не проявлялось; так, Гайавата не спешил подхватить маленькие капсулы испражнений, отправленные птенцами за борт корзины. Заниматься уборкой предоставлялось мне. Досыта накормив птенцов, удод терял к ним всякий интерес. Я заключил, что материнский инстинкт пробуждался от тембра их криков, ибо сколько я ни экспериментировал с другими птенцами, Гайавата совершенно игнорировал их отчаянные призывы. Мало-помалу сойки стали принимать корм от меня, и, как только они перестали кричать при появлении Гайаваты, удод забыл о них. Не то, чтобы сознательно пренебрегал ими, нет, они просто не существовали для него.
Когда крыло срослось, я снял лубки. Хотя кость была в полном порядке, мышцы без упражнения ослабли, и Гайавата старался не нагружать крыло, предпочитая ходить, а не летать. Я начал носить удода для тренировки в оливковую рощу, где подбрасывал его в воздух, так что ему поневоле приходилось работать крыльями, чтобы правильно приземлиться. Постепенно крылья окрепли, Гайавата стал понемногу летать, и я уже подумывал о том, что смогу выпустить его на волю, но тут удода настигла смерть. В тот день я вынес его на веранду и приступил к кормлению птенцов, а Гайавата тем временем направился парящим полетом в ближайшую рощу, чтобы поупражнять там крылья и закусить новорожденными долгоножками.
Поглощенный кормлением, я не особенно следил за Гайаватой. Вдруг до моего слуха донеслись его отчаянные хриплые крики. Перемахнув через перила, я ворвался в рощу. Поздно… Здоровенный, весь в метинах от схваток, облезлый одичавший кот держал в зубах безжизненное тельце Гайаваты, глядя на меня большими зелеными глазами. Я крикнул и бросился вперед; кот плавно повернулся и нырнул в миртовый кустарник, унося добычу. Я побежал за ним, но попробуй, выследи его в густых миртовых зарослях. Расстроенный и взбешенный, я вернулся под оливы, где лишь несколько рыжих перьев да сверкающие на траве рубинами капли крови остались мне на память об удоде. Я дал себе клятву убить этого кота, если он попадется мне еще раз. Хотя бы потому, что он являл собой угрозу другим птицам моей коллекции.