Толковая Библия в 12 томах(ред. А. Лопухин) Том 11
Шрифт:
Иуда мечтал о власти, богатстве и наслаждении, а божественный Учитель проповедовал о смирении, бедности и страданиях. Он не мог не чувствовать бесконечной святости и благости своего божественного Учителя, но проповедь Его казалась ему не соответствующей величию Мессии. Если вся задача Мессии будет именно такой, какой она являлась из проповеди Пророка назаретского, то Иуда, очевидно, ошибся в расчете; его мечты о земных благах разлетались в прах; он даже терял и то, что давала ему прежняя скромная доля, и взамен получал лишь залог неизбежных гонений, презрения и всяких бедствий. Так лучше же, мелькнула в нем лукавая мысль, воспользоваться хоть чем-нибудь, – и он начал удовлетворять свою алчность воровством из общинной кружки апостолов. Но этого ему скоро показалось мало, потому что апостольская кружка была слишком бедна, а часто и совсем пуста. Нельзя ли поэтому сразу сделать какой-либо более крупный изворот? Дух алчности изобретателен, и обстоятельства благоприятствовали. Иуда ясно видел, с какой ненавистью вожди иудейские смотрели на опасного для их лицемерия Пророка, и порешил просто продать им своего Учителя, пока еще есть возможность для того. Но такое преступление, взятое во всей его наготе, было бы до невыносимости страшно даже и для Иуды, и он, подобно многим другим величайшим преступникам и злодеям, мог измыслить и более или менее благовидные предлоги к тому. Колеблясь между духом алчности и голосом совести, он мог оправдывать свой злодейский шаг и некоторыми благовидными соображениями. Не побудит ли Иисуса этот его шаг оставить свою проповедь бедности и самоуничижения и проявить перед своими врагами все свое мессианское величие, которое скорее бы способно было склонить к Нему народ? Если так, то Иуда, очевидно, окажет
Но затем сразу изменилось все. Совершенное им преступление молниеносно озарило его темную душу и обнаружило перед ним самим всю лживость его логики. Бледный от внутреннего терзания возмущенной совести, он в лихорадочном возбуждении и трепете следил за ходом дела, хотел верить и надеяться – вопреки всякой возможности для этого, – что все это приведет к чему-нибудь совсем иному, чем как это было в действительности; с нетерпением ждал какого-нибудь чудесного мановения со стороны Страдальца, от которого бы потряслись сами основы ада. Но все это было лишь одно предположение возмущенного своей собственной преступностью духа Иуды. Вот уже кончено все, и Пилат произнес роковой приговор. Если бы сразу и настежь отворились врата ада, то только картина того, что происходит в нем, могла бы дать достаточные краски для изображения душевного состояния несчастного предателя в этот момент. Во всяком случае Иуда не выдержал этого момента. Поспешно бросился он по направлению к храму со своей жалкой добычей, из-за которой он навсегда потерял свое славное наследие апостольского звания, чтобы возвратить назад своим высокопоставленным покупателям тот кошелек, в котором теперь для него раздавались уже не сладостные звуки сребреников, а как бы шипенье целого гнезда смертельно ядовитых змей. Но те, которые не устрашились купить невинную кровь, теперь считали нарушением закона взять обратно заплаченные за преступную услугу деньги. Они страшились пятен крови на этих сребрениках, хотя отнюдь не помышляли о кровавых пятнах на своих собственных черных сердцах. Иуда сослужил нужную им службу, и теперь он потерял для них всякое значение. В ужасе своего мучительного исступления он проник в самый двор священников, куда никто не смел вступать из непосвященных, и дрожащей рукой совал обратно кошелек с ценой крови невинного человека, лепеча несвязные упреки и мольбы. Но он скорее пробудил бы отзвук сострадания в гранитной мостовой храма, чем в этих закоснелых в своем фанатическом ожесточении сердцах. «Что нам до того? Смотри сам», – получил он сатанинский по своему бессердечию ответ. Тогда ничего не оставалось для Иуды, кроме невыносимого отчаяния. В порыве отчаянного исступления Иуда бросил злополучный кошелек и сам бросился в бездну небытия, которая теперь, даже при всех ужасах ада, стала для него более желанным убежищем, чем жизнь на земле. Он повесился на первом попавшемся дереве, но и дерево не хотело держать его преступного тела: сук обломился под ним, и оно «низринулось», от падения «чрево его распалось, и выпали все внутренности его». На брошенные им деньги было куплено за городом поле горшечника, которое сделалось местом погребения странников и получило название Акелдамы (поля крови), служа таким образом наглядным памятником ужасного события.
Так погиб злополучный предатель. Но суд Божий не замедлил проявиться и над другими виновниками этого страшного злодеяния. Главный вождь всего гнусного преступления богоубийства, римский ставленник Каиафа был низложен в следующем году. Ирод умер в позоре и ссылке. Пилат, очень скоро затем лишенный прокураторства по тому самому обвинению, которого он хотел избежать преступной уступкой, гонимый несчастиями, погиб в ссылке от самоубийства, оставив по себе лишь проклинаемое имя. Дом Анны поколение спустя был разрушен рассвирепевшей чернью, которая с побоями и бичеваниями волокла его сына по улицам до самого места убийства. Некоторые из тех, кто были участниками и свидетелями ужасного зрелища этого дня, и тысячи детей их были свидетелями и жертвами продолжительных ужасов осады Иерусалима, которая беспримерна в истории по своей кровожадной ожесточенности. Иудеи кричали: «Нет у нас царя, кроме кесаря!» и у них действительно уже не было царя, кроме кесаря. На время только оставив за ними призрачную тень местного, презренного правления, кесари один за другим оскорбляли, грабили и угнетали их, пока наконец они яростно не восстали против того самого кесаря, которого только и хотели считать своим царем, и кесарь потопил в крови храбрейших защитников развалины и пепел их оскверненного храма. Они принудили римлян распять своего Христа, считая это наказание самым ужасным, но сами они и дети их тысячами были распинаемы римлянами за стенами своего города, так что недоставало уже места и леса, и воины изощряли свою изобретательность в жестокости, придумывая новые способы смертной казни для них. Они дали тридцать сребреников за кровь своего Спасителя, и сами были тысячами продаваемы за еще меньшую цену. Они избрали Варавву предпочтительно перед своим Мессией, и для них не было уже больше Мессии. Они приняли на себя вину крови, и последние страницы их истории залиты реками их крови, и кровь эта с тех пор из века в век непрестанно проливалась с безумной жестокостью. С того времени Иерусалим и его окрестности стали как бы одним обширным кладбищем, Акелдамой, полем крови, полем горшечника для погребения странников.
XXIX
Распятие, крестные страдания, смерть и погребение Иисуса Христа
Распятие было самым ужасным и позорным видом смертной казни в древности, – настолько позорным, что само название его, как говорит Цицерон, «никогда бы не должно приближаться к мыслям, глазам или ушам римского гражданина, а тем менее к его личности». Оно было восточного происхождения и задолго до проникновения его в Европу употреблялось у персов, финикиян и карфагенян. В Палестине оно впервые введено было Александром Великим, когда он, по взятии упорно защищавшегося Тира, воспользовался для примерного наказания его непокорных жителей этим туземным видом казни и распял две тысячи тирян. В Риме оно введено было Крассом, который сделал страшное применение его при наказании рабов, возмутившихся под предводительством Спартака, когда именно он уставил крестами распятых рабов-мятежников всю дорогу от Рима до Капуи, и затем окончательно оно принято было в систему наказаний при Августе, и в обширных размерах употреблялось при наказании различных мятежников и крупных злодеев, нарушителей государственного закона и порядка. Для иудеев этот род смертной казни был тем ужаснее, что он был исключительно языческий. В Ветхом Завете если и есть указания на «повешение на древе», то это повешение обыкновенно совершалось уже над мертвым телом, или было вообще явлением исключительным, допускавшимся некоторыми царями под влиянием окружающих языческих народов. Во всяком случае для иудеев распять иудея было бы, при обычном состоянии вещей, решительной невозможностью, так как против этого возмутилось бы национальное чувство народа. И если теперь первосвященники, вожди иудейские и чернь неистово требовали распятия для Христа Назарянина, то это показывает, до какой невероятной степени злобы и ненависти довел «избранный народ» царь мира сего, хотевший доказать этим полное торжество темного начала на земле.
Но вот приговор начал приводиться в исполнение. Воины сколотили крест, взвалили его на плечи приговоренного к смерти, и страшное шествие двинулось за город, к месту казни, на Голгофу, или лобное место, названное так по своей выпуклообразной форме. За осужденным по обычаю двигалась толпа народа, и теперь она была тем больше, что сама личность Узника и все обстоятельства суда над Ним взволновали весь город с его многочисленными паломниками. По дороге тяжесть креста, на котором висели грехи всего мира, надломила истощенный всеми предшествующими духовными и телесными муками организм Христа, и Он упал под своей ношей. Чтобы не замедлять исполнения казни, воины, сопровождавшие Узника, навалили крест на встретившегося им по пути некоего Симона Киринеянина, который таким образом удостоился великой чести участия в несении искупительного креста. Вся обстановка этого ужасного шествия имела надрывающий душу характер, и многие женщины, не выдерживая всех ужасов его, горько плакали. Божественный Страдалец обратил на них внимание и увещевал их плакать не о Нем, а о самих себе и о тех ужасах, которые ожидают весь иудейский народ и обетованную Землю. Рядом с Христом на казнь ведены были еще двое разбойников, распятием которых при теперешней страшной обстановке Пилат хотел навести страх на других разбойников и тем хоть отчасти подорвать сильно распространенное в это время разбойничество, часто переходившее в политические мятежи.
По прибытии к месту казни все три креста положены были наземь, и крест Иисуса как главного узника положен был для большего издевательства посередине. После этого с Него сняли все одежды и последовал самый страшный момент казни – прибитие ко кресту. Христа положили на орудие казни, руки растянули вдоль перекладины, и посредине ладоней наставлено было по огромному железному гвоздю, которые ударами молотка вгонялись в дерево. По такому же гвоздю вбито было и в ноги, и затем воины с большими усилиями стали поднимать крест с его пригвожденной живой ношей, чтобы установить его в заготовленной яме. И в этот-то ужасный момент невообразимого страдания раздался голос Спасителя человечества с всепрощающей мольбой за своих зверских и безжалостных убийц: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». Понятно, какие нестерпимые муки могли испытывать распинаемые; но муки эти были тем ужаснее, что несчастные жертвы могли долго томиться на кресте, и сами страдальцы с воплем просили окружающих предать их смерти, которую они считали избавительницей. Такова-то была смерть, на которую осужден был Христос; и хотя для Него она счастливо ускорилась от всего вынесенного Им предварительно, Он все-таки томился на кресте с полдня и почти до солнечного захода, прежде чем «испустил дух». Когда уже был поднят крест, вожди иудеев впервые явно заметили смертельное оскорбление себе со стороны Пилата. В своем слепом неистовстве они воображали, что способ распятия был поруганием, направленным на Иисуса; но теперь, когда они видели Его висящим между двумя разбойниками, но на более высоком кресте, им сразу стало ясно, что эта казнь была публичным поруганием для них самих. На белой деревянной, намазанной гипсом доске, так ясно выдававшейся над головой Иисуса, на кресте виднелась черная надпись на трех цивилизованных языках Древнего мира – на тех трех языках, из которых по крайней мере один наверно был знаком каждому в собравшейся тут толпе, – именно на официальном латинском, ходячем греческом и туземном арамейском. Надпись гласила, что этот человек, который претерпевал таким образом позорную рабскую смерть, этот человек, распятый в глазах всего мира между двумя злодеями, был «царь иудейский». На надписи читалось: «Иисус Назарянин, царь иудейский». Когда иудеи поняли, какой злой насмешке подверг их Пилат, то это совершенно отравило им удовольствие их злорадного торжества, и они отправили к Пилату депутацию с просьбой переменить возмущавшую их надпись. «Не пиши, – сказали они, – царь иудейский, но что Он говорил: «Я царь иудейский». Но смелость Пилата, так быстро улетучившаяся при имени кесаря, теперь ожила вновь. Он рад был каким бы то ни было способом досадить и сделать наперекор людям, мятежные вопли которых заставили его утром поступить против желания и совести. Немногие могли с такой силой выражать свое высокомерное презрение, как римляне. Не удостаивая даже оправдания своего поступка, Пилат сразу же отпустил гордых иерархов с коротким и презрительным ответом: «Что я написал, то написал».
Чтобы воспрепятствовать возможности какой-нибудь попытки снятия со креста (известны были случаи, когда преступников снимали и возвращали к жизни), около крестов была поставлена стража из четырех воинов (кватернион) с сотником. Одежды жертв всегда доставались в добычу тем, которым приходилось нести эту тяжелую и неприятную обязанность. Поэтому воины, не подозревая нисколько, как точно исполняли они таинственные предсказания древнего пророчества, приступили к дележу одежд Иисуса Христа между собой. Плащ они разодрали на четыре части, вероятно распоров его по швам; хитон же был сделан из одной сплошной ткани, и раздирать его значило бы только испортить. Поэтому они порешили предоставить его в собственность тому, кому выпадет по жребию. Покончив с дележом, воины сели и сторожили распятых, коротая скучные часы едой и питьем, разговором и игрой в кости.
Несение креста
Зрелище было возмутительное. Большинство народа, по-видимому, молча стояло и смотрело на кресты; но некоторые из проходивших мимо креста, быть может, некоторые из лжесвидетелей и других злоумышленников предшествовавшей ночи, все еще издевались над Иисусом в оскорбительных возгласах и насмешках, в особенности предлагая Ему сойти со креста и спасти самого Себя, если уж Он так всемогущ, что мог разрушить храм и в три дня построить его. И сами первосвященники, книжники и старейшины, менее смущенные, менее сострадательные, чем масса народа, не стыдились срамить своих седых волос и сана, и своими издевательствами отягчать и без того нестерпимые муки Божественного Страдальца. Они перед самым крестом насмешливо переговаривались между собой: «Других спасал, а Себя не может спасти. Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, и уверуем». Чернь и воины вторили этим издевательствам, и вокруг Страдальца как бы происходило дикое торжество кровожадности и бессердечия. Но Христос стоял теперь выше всего жалкого человечества, безумно праздновавшего казнь своего Спасителя, и безмолвствовал. И это божественное безмолвие было для некоторых сердец красноречивее всякой проповеди. Оно особенно поразило одного из разбойников, и он не только прекратил грубые издевательства, с которыми оба несчастных злодея относились к Распятому среди их, но и стал упрекать своего товарища за неуместное ругательство. В его душе совершился крутой переворот. По преданию, этот «благоразумный разбойник» некогда спас жизнь св. Младенцу и Приснодеве во время их бегства в Египет, и он наверно немало слышал о галилейском Пророке, который призывал к Себе всех грешников и мытарей. При виде бесконечно кроткого и всепрощающего лика Распятого в нем воскресло все, что оставалось лучшего в его сердце, и он, обратясь к Иисусу, умиленно воскликнул: «Помяни меня, Господи, когда приидешь во Царствие Твое». И на эту смиренную молитву покаявшегося злодея безмолвствовавший дотоле Христос немедленно ответил: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».
Но около креста были не одни только враги Распятого. Были тут и люди, сердца которых страдали за божественного Страдальца. В отдалении стояло несколько женщин, которые смотрели на Него с мучительным ужасом и состраданием. В большинстве это были те женщины, которые служили Ему в Галилее и пришли оттуда к празднику с другими галилейскими богомольцами. Виднее всех в этой ужасом объятой группе выдавались матерь Его Мария, Мария Магдалина, Мария, жена Клеопы, мать Иакова и Иосии, и Саломия, жена Зеведея. Некоторые из них все ближе и ближе подвигались к кресту, и томный взор Спасителя пал на Его Пресвятую Матерь, когда она с пронзившим ее сердце оружием скорби стояла вместе с учеником, которого любил Он. Теперешнее сиротское положение ее поразило скорбью Его нежное сыновнее сердце, и Он даже на кресте проявил заботу о ней. После воскресения ей суждено быть с апостолами, и тому апостолу, которого Он любил больше всех, который был ближе к Нему в сердце и жизни, лучше всего было поручить и заботу о ней. Ему поэтому, Иоанну, которого Он любил больше, чем братьев своих, Иоанну, голова которого на Тайной вечери склонялась к Нему на грудь, Он отдал ее на попечение, «Жено, – сказал Он ей в немногих, но дышащих глубокой нежностью словах, – се, сын твой, – и обращаясь к Иоанну: – Се, Матерь твоя». Он не мог сделать движения своими пригвожденными руками, но мог показать наклонением головы. В безмолвном волнении слушали они эти слова, и с этого времени, уводя ее от зрелища, которое только терзало ее душу бесплодной мукой, «ученик тот взял ее к себе».
Был уже полдень, и в святом городе солнце должно бы освещать страшное зрелище палящими лучами нашего лета. Но вместо этого небо было мрачно, и полуденное солнце в этот великий и страшный день Господень «обратилось во тьму». Это не могло быть естественным затмением, потому что во время Пасхи было полнолуние: но это было одно из тех «знамений», которых напрасно добивались фарисеи во время земного служения Христа. Сам воздух, казалось, был полон предзнаменований, и под ногами дрожала и сотрясалась земля. Все это невольно должно было образумить самых безумных, и издевательства прекратились, потому что все, и виновные и невинные, были объяты ужасом и трепетом. Но еще страшнее этой внешней тьмы был ужас, объявший душу Христа, несшего теперь на Себе все бремя грехов человечества, и Он в девятый час дня громко воскликнул на народном языке: «Или, Или, лама савахвани!» т. е. «Боже мой, Боже мой, для чего Ты Меня оставил?»