Том 1. Голый год

Судьба известного русского писателя 20-30-х годов Бориса Андреевича Пильняка сложилась так, что будучи одним из родоначальников новой авангардной прозы, рожденной вместе с первыми грозами революции, нещадно критикуемый современниками, расстрелянный в годы репрессий, и замалчиваемый впоследствии, – он лишь сегодня возвращается на страницы нашей литературы.

Начало его творчества совпало с революцией и становлением нового советского государства и отразило весь сложный период того времени. Придерживавшийся принципа – «быть талантливым, беречь свое дарование – и только с ним считаться, ибо наказ – заложен в даровании» [1] , – писатель отражал многогранность и неординарность происходящих на его глазах процессов, за что и был нещадно критикуем.

Борис Пильняк (наст. фам. – Вогау) родился 12 октября 1894 [2] года в семье ветеринарного врача. Отец – Андрей Иванович Вогау – происходил из немцев Поволжья. Мать,

русская – Ольга Ивановна Савинова – родилась в семье саратовского купца. Родители Пильняка в молодости были близки к народникам. Детство Пильняка прошло в провинциальных городах России (Можайск, Саратов, Богородск [Ногинск], Нижний Новгород, Коломна), в которых работал его отец. «Детство протекло в этих городках Московской губернии, в частных поездках отца по уезду, – в Саратове и у бабушки-немки в Самарских степях. С самого раннего детства мать мне очень много читала, лет шести знал наизусть „Руслана и Людмилу“, считал себя Русланом и дрался с Верой, когда она меня называла Фарлафом, – очень любил Остапа из „Тараса Бульбы“ – и тоже дрался, когда отождествляли меня с Андреем, – тогда же и влюбился впервые (что и давало повод считать меня Андреем, – влюбился в дочь аптекаря Маргариту Шиллер, ныне покончившую жизнь самоубийством). И страдал тогда двумя неприятными в общежитии вещами – страшным врательством (врал ради вранья, и о том, что в подвале у нас живут фальшивомонетчики, а на улице на меня напал волк, когда я ходил к Ваське Шишкину или Гудкову – тоже Ваське) и тем, что все минуты, когда оставался один, разговаривал сам с собой (это у меня осталось, лет до 13, сочинял вслух всяческие небылицы» [3] . Земско-разночинная среда родителей, ставящая подвижническую задачу служения людям и обществу повлияла на мировоззрение Пильняка и рефреном прошла во многих его произведениях.

Писать Пильняк начал рано, десяти лет, однако началом своей литературной деятельности считал 1915 год, когда в журналах и альманахах («Русской мысли», «Жатве», «Сполохах» и др.) появились его вещи. В этом же году появился псевдоним писателя – Пильняк – по названию местности, где на Украине, в с. Натальевке в течение нескольких лет расписывал церковь дядя писателя А. И. Савинов, у которого он неоднократно гостил.

Первый сборник рассказов «С последним пароходом» вышел в издательстве «Творчество» в 1918 году и прошел незамеченным, второй «Былье» (1920) – стал открытием и о нем заговорили как о подающем надежды молодом талантливом писателе. «Перед нами большой и вполне расцветший художник, – писал о нем В. Полонский в рецензии на сборник „Былье“, – мастер с сочной кистью, с большим запасом наблюдений, колоритных и свежих. <…> Он дал несколько зарисовок отдельных эпизодов эпохи революции, и в них показал себя прежде всего художником, для которого выразительность, выпуклость, убедительность, и правдивость того, что изображается, стоит на первом месте. Мимоходом бросил он рассказ из петровских времен и в рассказе запечатлел исторический колорит, тот воздух и свет эпохи, без ощущения которых не может быть искусства» [4] .

Однако ни одно очередное произведение Б. Пильняка не оставалось без пристального внимания советских идеологов литературы. Стремление писателя писать сложную, но настоящую правду воспринималось литературоведами как выступление против коммунистов. Уже 10 декабря 1920 года, отвечая на нападки за опубликованную повесть «При дверях» (1919), Б. Пильняк писал из Коломны В. Я. Брюсову: «Я думал и решил, что никакого письма в редакцию писать не следует, ибо доказывать, что я не верблюд – бессмысленно. Лучше того, как я сумел рассказать о себе своими рассказами, – рассказать я не умею. Я – молод, здоров, силен и вынослив, и, если-бы я был против Республики, я плавал бы сейчас по Черному морю: – это основа моего отношения к Республике и моих ощущений. Мне никто не имеет права сказать, что он больше меня любит и понимает Россию. Революция – благословенна. Но – то мещанство, глупость, довольство, четверть фунта хлеба около красного стяга (все то же мещанство) – табак не по моему носу. Меня возмущает лакейство этих дней. И еще. Одни думают, что все прекрасно, – но ведь каждый из нас больше всего мучил любимую любовницу и мать, – разве же Россия – не первая любовница и не первая мать? – Если литература вообще должна существовать, то она пусть уж будет по-своему любить – и не любить пятна на солнце, живя этим солнцем <…>» [5] .

Повесть «При дверях» – о революционной провинции – из серии произведений автора, в которых революция представлена как метель и бессознательный бунт. Повесть хаотична и запутана, как сама революция в восприятии Б. Пильняка, как люди в этой стихии, ставшие в ней пешками. Последовательного развития событий, как и конкретного сюжета, в повести нет, повествование перескакивает от одного персонажа к другому без какой-либо видимой связи, крутясь вокруг «метельной» революции.

Перепутав название повести, тем не менее, Л. Троцкий писал о ней: «Одна из позднейших работ Пильняка, „Метель“, свидетельствует снова о том, какой это значительный писатель. Уездная бестолочь грязной обывательщины, издыхающей в обстановке революции, прозаическая сутолока советских будней – и все это в окружении октябрьской метели – выступает у Пильняка не сплошной картиной, а рядом ярких пятен, метких силуэтов, убедительных набросков. Но общее впечатление все то же – тревожной двойственности.

„Ольга думала, что революция как метель и люди в ней как метелинки“. Так же думает и сам Пильняк – не без влияния Блока, который брал революцию исключительно как стихию и, по характеру своего темперамента, как холодную – не как пожар, а как метель, – „и люди в ней как метелинки“. Но если революция есть только всемогущество разнузданной стихии, играющей человеком, то откуда же тут „дни прекраснейшего

проявления человеческого духа“? И если муки оправданы тем, что эти муки рождения, то что же, собственно, рождается? Без ответа на это останутся прорванный башмак, вошь, кровь, метель, чертова чехарда, но не будет революции» [6] .

Так были написаны повести «Метель» (1921), «Иван-да-Марья» (1921), «Третья столица» (1922), «Мать сыра-земля» (1924), «Иван Москва» (1927), и мн. др.

Всемирную известность писателю принес первый роман о революции «Голый год» (1921), переведенный на многие языки мира. Ритм времени требовал других подходов – своей прозой, новаторским стилем письма Пильняк откликался на революцию, на происходящие в России эпохальные перемены. Иначе писать уже было нельзя. Пильняк органично соединил в себе старые традиции и новые возможности построения прозы, позволившие ему по-новому оттенить и выразить сказанное и разрушить грань между писателем и читателем. Б. Пильняк представлял революцию на страницах своей знаменитой книги – объемно, с описаниями различных сословий, с настроением, ретроспекцией и эпичностью романа. «Лучшим и несомненно пока самым значительным произведением Б. Пильняка (из напечатанного), – писал А. Воронский, – является недавно вышедший из печати роман „Голый год“. В сущности это не роман. В нем и в помине нет единства построения, фабулы и прочего, что обычно требует читатель, беря в руки роман. Широкими мазками набросаны картины провинциальной жизни 1919 года. Лица связаны не фабулой, а общим стилем, духом пережитых дней. Получается впечатление, что автор не может сосредоточиться на одном, выбрать отдельную сторону взбаламученной действительности. Его приковывает к себе она вся, вся ее новая сложность. И, может быть, так и нужно. Революция перевернула весь уклад целиком, все поставила вверх ногами, и художник прав, когда он стремится захватить как можно шире, дать цельную, полную картину сдвига и катастрофы» [7] .

«Пильняк – реалист и превосходный наблюдатель со свежим глазом и хорошим ухом, – отмечал Л. Троцкий. – Люди и вещи не кажутся ему старыми, заношенными, все теми же, только приведенными революцией во временный беспорядок. Он берет их в их свежести и неповторяемости, т. е. живыми, а не мертвыми, и в беспорядке революции, который есть для него живой и основной факт, ищет опоры для своего художественного порядка» [8] .

Революция, представленная глазами различных героев «Голого года», складывается из многих правд и взглядов различных сословий города. Так, анархистка Ирина в «Голом годе» говорит, что «теперешние дни, как никогда, несут только одно: борьбу за жизнь, не па живот, а на смерть». И что она хочет «испить все, что мне дали и свобода, и ум, и инстинкт, – и инстинкт, – ибо теперешние дни – разве не борьба инстинкта?!» [9] Барин Андрей Волкович так видит эти дни: «– Свобода! свобода! Ничего не иметь, от всего отказаться, – быть нищим! – И ночи, и дни, и рассветы, и солнце, и зной, и туманы, и грозы, – не знать своего завтра» [10] . И в эти дни его выгоняют из своего поместья. А персонаж Егорка, так напоминающими автора интонациями, излагает ставшую впоследствии известной историософию: «Ходила Россия под татарами – была татарская ига. Ходила Россия под немцами – была немецкая ига. Россия сама себе умная. Немец – он умный, да ум-то у него дурак, – про ватеры припасен. Говорю на собрании: нет никакого интернационала, а есть народная русская революция, бунт – и больше ничего» [11] .

У революционного хаоса в произведениях Пильняка, как и в его творчестве в целом, есть своя динамика, его произведения, какими бы модернистскими они ни были, – подчинены внутреннему ритму, мелодике, которая, большей частью, и определяет характер и границы его работ. Музыка сквозит даже в самых малых по размеру рассказах Пильняка. Об этом же указывал и А. Луначарский. Говоря о Пильняке как о «самом одаренном» из «новых писателей, родившихся в революции», он отмечал: «…Я задержусь еще на внешней манере Пильняка. Ему хочется быть очень ритмичным. Он доводит прозу по ее звучанию почти до белого стиха или, если хотите, до прозы Белого. Художественные приемы Пильняка иные, чем у Белого, но цель та же самая: дать изображению пусть гротескную, но по сути внутренне четкую структуру. <…> Даже при конструировании отдельной страницы, главы Пильняк старается достичь подобия не только строфичности, но прямо-таки музыкального творчества…» [12]

Роман отразил все своеобразие, которое в дальнейшем в зрелые годы отличало мастерство талантливого Пильняка. Пильняк вошел в литературу зрелым и уверенным в себе человеком и писателем, со сформированным своеобразием творчества и мировоззрения, стержень которого сохранился в его дальнейшей литературной деятельности.

Рассказы Пильняка, по мнению современников писателя и позднейших критиков, составляют чуть ли не лучшую часть его литературного наследия. Несмотря на авангардный стиль произведений, рассказы Пильняка сохраняют старые традиции, они лиричны и музыкальны, в них есть своя, свойственная Пильняку мелодика и философия. И если в его романах и повестях сквозит метель и революция, представленная в модернистской форме, то в рассказах сохранились старые традиции классического повествования с извечными вопросами бытия и взаимоотношений мужчины и женщины.