Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
– Слушай, ма, – сказал он тете Фисе, когда они собирались ложиться спать, – мне пора, я послезавтра отчаливаю, я решил – поедешь со мной. Возьми отпуск на две недели, и поедем. Покажу тебе Москву, по театрам походим, вообще встряхнешься.
– Что ты, Кирюша, господь с тобой! – Тетя Фиса испуганно отмахнулась. – Что ты! Как же без меня на работе, трудно им будет в регистратуре.
– Какая ты чиновница. Что, без тебя не обойдутся?
– Как же без меня. У Вали двое детей и муж пьет. Еще одну девочку взяли, Зою, так она все путает. Как же… Я не могу.
– Ты
– Серьезно.
– О-о-бо-бо-бо! – Кирилл возмущенно схватился обеими руками за голову. – Пусть Валин муж не пьет. Пусть эта Зоя не путает. Какого черта! Ты в конце концов имеешь право на праздник? Ты всю жизнь на меня ишачила, а теперь какая причина? Я, между прочим, достаточно зарабатываю и вообще могу тебя снять с этой работы. Сколько можно? У тебя пятьдесят лет стажа!
– Не обижайся, Кирюша, – тетя Фиса виновато потупилась, – не могу.
– Ладно, тогда я уеду завтра же! Вот так! – Он рывком сдернул с себя пиджак, бросил на спинку стула. – О-бо-бо-бо! Какая ты чиновница. У тебя какие-то странные понятия о жизни!
– Не обижайся, сынок, не кричи, не могу. Как они без меня?
– Да я для себя, что ли, – Кирилл смягчился, – для тебя ведь хотелось…
Он скоро заснул. А тетя Фиса еще долго лежала с открытыми глазами. Слушала его ровное дыхание, смотрела на блестящую в полутьме капитолийскую волчицу среди слоников на буфете, на братьев Ромула и Рема, жадно припавших к ее жестяным сосцам, и не вытирала слез, катившихся прямо в уши, оглушающих светлой музыкой прожитой жизни.
Кошка на дереве
Была суббота, летняя суббота. Всю ночь и часть утра над поселком шел обильный дождь. За день немощеные улочки успели просохнуть, но не до конца, и было как-то особенно радостно ступать по свежей земле. Чахлые стриженые акации и те выглядели нарядно, листья их мягко темнели, лаская глаз, и воздух, обычно сухой и пыльный, сейчас был влажен и свеж.
Василий Петрович Еремеев, слесарь-наладчик местной трикотажной фабрики, сидел у раскрытого окна в своей новой, так похожей на каюту двухкомнатной квартире со всеми удобствами. С третьего этажа Василий Петрович глядел вдоль одинаковых крупнопанельных домов на светлое вечереющее небо, на потемневшую от влаги землю, на своих ребятишек, Кольку и Сережу, играющих внизу, в сбитой из четырех досок песочнице, и думал о том, что после дождя замечательно ловятся раки, а завтра воскресенье и хорошо бы пойти на речку половить раков. Как только он подумал о раках, ему сразу захотелось пива.
«Пару бы кружечек, а? С раками, а? Красненькие такие, стервецы, а?»
Он уже ощущал, как обсасывает рака, и во рту у него был вкус пива. Но в это время на кухне что-то загремело и донеслось оттуда громкое ворчание. Василий Петрович покосился в сторону кухни с привычной тоскою и неудовольствием. А пива ему хотелось все сильнее. С усмешкой душевной и горделивостью он пощупал двумя пальцами левой руки хрусткую трешницу в потайном пистончике брюк – удалось-таки ему вчера с аванса выкроить.
Скоро
Василий Петрович смутился под этим ее взглядом и встал.
– Я бы это, я бы, Лида, в баньку сходил, собрала бы, а? – глядя мимо жены, виновато сказал Василий Петрович.
– Или дома нельзя? Ванну тебе для чего дали?
– Да противная мне эта ванна, и унитаз торчит, и не поправишься. Главное, я бы там с веничком, с веничком, а?
– Знаю я эту баньку, опять…
– Да с чего, Лидуша? С чего, милая! – поднявшись на цыпочки и заглядывая в глаза своей дородной половины, говорил худой и маленький Василий Петрович. – Если бы и было с чего – в рот не взял. Я же слово дал? Дал! Если кто и попросит: «Пей, Вася! Ради бога, выпей!» А я ему: «Нет, милый, не могу! Режь – не могу! Не буду! Слово дал!»
– Знаю я эти слова, – подходя к окну, проворчала Лида.
– Что ты, Лидуша! Ты же меня знаешь! Просто в баньку, так соскучился! Так соскучился! Ты-то культурная, образованная, тебе нравится в ванне, а я к ней никак привыкнуть не могу, и унитаз опять же торчит.
– При чем здесь образование, – чуть покраснев, глядя вниз на сыновей, сказала Лида. – Ладно, иди, парься!
Он знал, чем польстить: еще в девичестве Лида окончила бухгалтерскую школу и вот уже десятый год считала чужие деньги в сберегательной кассе на главной улице поселка.
– Я мигом! Мигом! – весь покраснев, засуетился Василий Петрович.
– Только смотри, без этого! – тихо, но грозно сказала жена, доставая из светло-желтого шифоньера чистые трусы, майку, носки и полотенце для Василия Петровича.
– Да что ты, Лидуша! – клятвенно приложил обе руки к груди Василий Петрович и проскользнул на кухню.
Здесь он, не теряя секунд, вынул из облупленного черного шкафчика вяленого чебачка, отрезал горбушку черного хлеба и все это проворно завернул в газету вместе с мочалкой и мыльницей.
По случаю субботы в бане была толчея, но Василий Петрович любил людность. Минут сорок он высидел на продавленном черном диване в вестибюле, дожидаясь своей очереди. Сидеть ему было не скучно и потому, что он беседовал со своим соседом насчет космоса, и потому, что во внутреннем кармане пиджака, у сердца, он ощущал приятную тяжесть четвертинки. По дороге в баню он таки не удержался – забежал в продмаг.
Войдя в предбанник, Василий Петрович, прежде чем раздеться, купил у ласкового старичка банщика березовый веник. Благообразный, чистенький, весь словно только что выстиранный и выглаженный, банщик с улыбочкой всучил ему уже использованный веник, оббитый, почти без листьев. Взяв этот веник, Василий Петрович покрутил его в руках с разочарованием, но потребовать новый не решился.