Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
— Что с тобой, Мартин? — встревожился Адлер. — Что сказал Фердинанд?
— Он сказал… чтобы она ночью открыла ему окно в своей комнате!..
И бедный пастор от возмущения бросил свою панаму на пол.
Когда речь шла о предмете, не имеющем отношения к производству и продаже хлопчатобумажных тканей, Адлер соображал очень туго. Сердце его неспособно было сразу постигнуть всю глубину оскорбления, нанесенного девушке, но в нем жило чувство дружбы к старому пастору. Поэтому, рассуждая медленно, но логично, Адлер пришел к выводу, что если бы девушка послушалась Фердинанда, сын его должен был бы на ней жениться.
Он непременно
Значит, уже через несколько часов после возвращения домой и через несколько минут после громких слов о своем исправлении Фердинанд поставил себя в такое положение, при котором ему, сыну миллионера, пришлось бы соединиться браком с бесприданницей, с дочкой пастора?.. Фердинанду жениться?.. Жениться, когда он мог вести праздную жизнь под крылышком отца, наслаждаться молодостью, деньгами и ничем не ограниченной свободой? Оттого-то теперь, когда возмущенный Бёме излил уже весь свой гнев, вдоволь накричался и остыл, Адлер впал в ярость. В старом ткаче проснулся тигр.
— Мерзавец! — закричал он. — Всего лишь неделю назад я уплатил за него пятьдесят девять тысяч рублей, а сегодня он опять выманивает у меня деньги да еще выкидывает такие штуки!
Подняв руки, он стал потрясать ими, как Моисей, обрушивая каменные скрижали на головы поклоняющихся золотому тельцу.
— Палкой исколочу этого негодяя! — рыкнул фабрикант.
Неистовство Адлера и мысль о плачевных последствиях, к которым могла привести палка в его руках, немного смягчили пастора.
— Мой милый Готлиб, — сказал он, — это уже совершенно лишнее. Предоставь это дело мне, а я уже сам попрошу Фердинанда не бывать больше у нас в доме или вести себя пристойно и по-христиански.
— Иоганн! — гаркнул фабрикант. И, когда слуга появился, сказал с раздражением: — Сейчас же послать в местечко за Фердинандом. Излуплю этою мерзавца.
Лакей посмотрел на хозяина с удивлением и страхом. Но пастор многозначительно подмигнул ему, и догадливый Иоганн вышел из комнаты.
— Милый Готлиб, — сказал Бёме. — Фердинанд уже слишком взрослый для того, чтобы его бить палкой или даже отчитывать. Чрезмерная строгость не только не исправит мальчика, а может, скажу тебе, привести его к отчаянию… толкнуть на самоубийство… Он юноша самолюбивый…
Замечание это мгновенно подействовало. Адлер широко раскрыл глаза и упал в кресло.
— Что ты говоришь, Мартин! — прохрипел он сдавленным голосом. — Иоганн, графин воды!..
Иоганн принес воду, фабрикант залпом выпил ее и начал понемногу успокаиваться. Он уже не требовал к себе Фердинанда.
— Да! Этот безумец способен на все, — прошептал Адлер и сокрушенно понурил голову.
Этот могучий и деятельный старик прекрасно понимал, что сын его вступил на дурной путь, с которого его нужно совлечь. Но как это сделать, он не знал.
Пастор почуял, что наступила минута, когда ею наставления могут оказать решительное влияние на отношения фабриканта с сыном, а следовательно, и на исправление легкомысленного юноши. В одно мгновение он со свойственной ему способностью быстро подбирать нужные выражения, составил подобающую случаю речь, призвал на помощь бога и…
Тут он сунул руку в левый карман брюк, а другой рукой ощупал правый карман… Затем принялся обыскивать задние карманы сюртука, потом боковой наружный, боковой внутренний… Наконец, он беспокойно заерзал на стуле.
— Что с тобой, Мартин? —
— Опять я куда-то девал очки! — прошептал огорченный Бёме.
— Да ведь они у тебя на лбу…
— Правда! — воскликнул пастор, хватая обеими руками этот ценный оптический прибор. — Что за рассеянность!.. Какая смешная рассеянность!
Он снял очки со лба и вынул желтый фуляровый платок, чтобы протереть запотевшие стекла.
В эту минуту вошел бухгалтер фабрики с телеграммой; прочитав ее, Адлер сказал своему другу, что должен идти в контору — дать не терпящие отлагательства распоряжения. Он просил Бёме остаться у него к обеду, но у пастора тоже были дела, и он уехал, так и не научив старого фабриканта, как поступить с сыном, дабы вывести его на путь добродетельной христианской жизни.
Фердинанд вернулся домой поздно вечером в радужном настроении. Разыскивая отца, он переходил из комнаты в комнату, всюду оставляя двери открытыми, и пел сильным, но фальшивым баритоном, отбивая тростью такт по столам и стульям, как на барабане.
Allons, enfants de la patrie, Le jour de la gloire est arrive… [24]Так он дошел до кабинета и остановился перед отцом в своей шотландской шапочке, сдвинутой набекрень, и в расстегнутом жилете, потный и пропахший вином. Глаза его искрились весельем, которое не мог обуздать даже холодный рассудок. А когда он дошел до слов:
24
О дети родины, вперед! // Настал день нашей славы… // (франц.) — «Марсельеза».
его обуял такой пыл, что он несколько раз взмахнул тростью над головой своего родителя.
Старый Адлер не привык, чтобы над его головой размахивали палкой. Он вскочил с кресла и, грозно глядя на сына, крикнул:
— Ты пьян, негодяй!
Фердинанд попятился назад.
— Милый папа, — сказал он холодно, — прошу не называть меня негодяем… Если я привыкну дома к подобным выражениям, впоследствии мне будет совершенно безразлично, когда кто-нибудь чужой обзовет негодяем меня или моего отца… Человек ко всему привыкает.
25
К оружию, граждане! (франц.) — «Марсельеза».
Сдержанный тон и ясное изложение мыслей произвели впечатление на отца.
— Повеса! — сказал он, помолчав. — Ты совращаешь дочку Бёме.
— А ты хотел, чтобы я совращал пасторшу? — удивился Фердинанд. — Да ведь она старая баба, кожа да кости!
— Ну-ну, без острот! — обрушился на него отец. — Ко мне только что приходил пастор и требовал, чтобы твоей ноги больше не было в его доме. Он знать тебя не хочет!
Фердинанд бросил шапку и трость на какие-то фабричные документы, опустился на качалку, растянувшись во весь рост, и закинул руки за голову.