Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
— Вы его знаете? — спросил Юдка.
— Как не знать! Лет двадцать пять, наверно, будет, как я служила у него.
— Ну, тогда вы его не знаете. Он теперь обеднел.
— Обеднел и ходит к нашему барину? У… гу!
— Что значит у… гу?.. Приходит, потому что берет взаймы деньги, ну и землю свою продает.
— Нашему барину продает землю? Вот он — суд божий! — шепнула, словно про себя, старушка.
Лицо Юдки оживилось.
— Чему же вы так удивляетесь, пани Мацеёва? — спросил он.
— Э! — ответила женщина, — кабы
— А почему мне не знать? Я много знаю, а чего не знаю, так вы мне доскажете.
Старушка подняла палец и указала на дверь соседней комнаты.
— Разговаривают, — шепнул еврей.
— Вы знаете, Юдка, как Гоффы обидели нашего барина?
— Слышал, но уже не помню, — ответил еврей с видом прекрасно осведомленного человека.
Мацеёва наклонилась к его уху.
— Вы знаете, Юдка, что я служила у Гоффа?
— Ну! Ну!
— Говорю вам, лет уж двадцать пять тому назад, Гофф как раз справлял крестины… Родилась у него тогда эта… как же ее? Костуся!
— Ну, я ее знаю, у нее теперь ребенок.
— Вышла замуж?
— За Голембёвского.
— Господи Иисусе! — шепнула в ужасе женщина. — За того, что наш барин засадил в тюрьму?
— Ну, об этом лучше молчите. Он уже опять гуляет по городу.
Это известие, видимо, взволновало старуху, которая лишь после нескольких минут молчания вернулась к своему рассказу.
— На крестинах, говорю вам, гостей — уйма! А мороз на дворе был такой, что стекла лопались! И уж ели, ели, а пили-то!
— Теперь им нечего и в рот положить, — вставил Юдка.
— Однажды, — продолжала старуха, — было, может, часов девять вечера, смотрю, входят в сени каких-то двое с ребенком на руках. А это и был наш барин с сестрой и ее мальчиком на руках. Оборванные, озябшие… страсть, говорю вам!.. Наш барин и говорит… вот как сейчас слышу: «Люди добрые, дайте нам что-нибудь перекусить и где обогреться, а то у меня сестра с ребенком кончаются…» А пьяные гости давай смеяться, давай водкой их поить, а нет того, чтобы поесть дать… Ну, что вам сказать, и получаса не прошло, как женщина бух на землю! и ни рукой, ни ногой…
— Ай-ва!.. — шепнул еврей.
— Жалко мне их стало, я, значит, взяла да и отвела их обоих в коровник. Надоила тайком немного молока и напоила мальчика; женщина-то уже не могла пить, а барин не хотел ничего и в рот взять. На другой день прихожу я в коровник, а они спят. Бужу его… он едва на ноги встал; будим ее, глядим, а она уж мертвая… Умерла!
Еврей внимательно слушал.
— Как увидел это барин, как начал он плакать, так, говорю вам, прямо как зверь ревел, и все сестру целовал… Сбежались Гоффы, подмастерья ихние, ученики, а он давай их проклинать, давай жаловаться, что они у него сестру убили. А они на него! И давай кричать, что он сам ее убил, а на них сваливает. Кончилось тем, что собрался суд, покойницу похоронили, а наш барин с мальчиком пошли дальше куда глаза глядят.
— Ну, а
— Искал меня, вот и встретил; прости ему, господи, все горе человеческое. Встретились мы что-то уж лет шесть спустя. Он меня сразу же узнал, а жил-то он уже здесь, вот и взял меня к себе, и еще такие слова мне сказал: «Ты дала моему мальчику ночлег в коровнике на одну ночь, а, я тебе дам приют на всю жизнь. Ты дала ему ложку молока, а я тебе дам кусок хлеба до самой смерти». Ну вот, с тех пор и живу у него; оно бы и хорошо мне было, — прибавила она еще тише, — кабы не эти слезы людские…
— Да, беда теперь Гоффу, — вставил Юдка и, помолчав, спросил: — А молодого барина видели?
— Как же не видела, только давно уже, он все за границей сидит.
— Вернулся, вот уж с неделю, как вернулся.
— Вернулся?
— И теперь господин будет на Гоффовой земле для него дворец ставить.
— Что ж! — сказала женщина. — Мальчик стоит дворца: и тебе добрый, и умный, и красивый. Хоть бы из него толк вышел!
— Старик его очень любит; это он для него все копит деньги, хоть и не говорит ему.
— Что деньги! За него он в куски изрубить себя дал бы…
Она не кончила, потому что в это мгновение двери соседней комнаты приоткрылись, и из них вышел Гофф. Волосы его были в беспорядке, безумные глаза неподвижно смотрели в одну точку.
Теребя в руках шапку, он быстро прошел через комнату. Еврей и старуха с ужасом, словно на привидение, смотрели на него, потом прислушались к звуку его шагов на лестнице и, наконец, движимые одним и тем же чувством, бросились к окну, чтобы еще раз взглянуть вслед уходящему.
— Без шапки идет! — шепнула Мацеёва.
— Пришел там Юдка? — раздался сухой голос из другой комнаты.
Еврей вздрогнул:
— Я здесь, хозяин!
И, согнувшись в три погибели, он переступил порог, чтобы предстать перед человеком, который после рассказа Мацеёвой стал в его глазах еще могущественнее и страшнее, чем до сих пор.
Глава седьмая
В комнате, куда вошел Юдка, кроме нескольких крепко сбитых шкафов, маленького столика и нескольких стульев, ничего не было, и — что еще удивительней — никого не было. Несмотря на это, еврей поклонился стене напротив двери и остановился в ожидании.
— Ну, что там слышно? — спросил вдруг прежний голос. Он донесся из маленького оконца в стене, в котором тут же появилось пожелтевшее лицо и синие очки.
— Я принес деньги за керосин, — ответил Юдка.
— Все?
— Все. Триста пятнадцать рублей.
— С трехсот рублей — шесть рублей, с пятнадцати рублей — тридцать копеек, это тебе, — бормотал голос. — Значит, мне следует триста восемь рублей семьдесят копеек. Дальше?
— Лавочница с Сольца уже умерла, — шепнул еврей.