Том 1. Пруд
Шрифт:
Бьет восемь.
Дети вскакивают от бабушки и под часы, и там, под часами, подпрыгивают, топочут, стучат, кричат — мышей топчут. Такой уж обычай у Финогеновых: когда бьет восемь — перед ужином топотать под часами.
— Ну, Коко, похвальный лист тебе, — нюхает бабушка, одобряет Колю, — другую неделю твои духи держатся, удружил: табак чудесный, мягкий.
Дети тянутся с щепотками к табакерке, нюхают, потом чихают и вниз из детской в столовую ужинать.
На лестнице сцепились. Коля дал тумака Пете, Петя оскользнулся, задел Женю, а
С покрасневшими глазами, дуясь, толкутся дети в кухне.
— Оглашенные вы и лицемерные, — ворчит Прасковья, — не будет вам ужотко гостинцев. Только мамашино здоровье расстраиваете.
Степанида, иконописная кухарка, повязанная по-староверски, в темном платке изловила здоровенную рыжую крысу-матку.
Начинается крысиная расправа.
Мышеловку ставят на табуретку и потихоньку льют кипяток на крысу. Крыса визжит и мечется, а кипяток все льют и льют на нее. С хвоста у ошпаренной крысы слезает шкурка, и хвост становится розовым и нежным, хвост дрыгает. Дается отдых. Передохнула крыса, берут лучинки и тыкают крысу лучинками, то лучинками, то поганым ножом. Снова появляется кипяток, снова льют кипяток, норовя на глаза ей. Крыса судорожно умывается лапкой и кричит, кричит, как человек.
Шелудивый Наумка, курлыча, тут же трется с возбужденными, злыми глазами…
Покончив с крысой, дети переходят из кухни в столовую, но ужинают нехотя, едят — давятся. И, поужинав, наверх не идут, а лазают за занавеску на кровать Маши, рассматривают ярко-намалеванные лубочные картинки: Льва, Бенедиктинского монаха и Священное коронование, подделывают хвостики и рожки, и, только после долгих уговаривании и многих угроз Прасковьи, Степаниды, бабушки, отправляются спать.
Гурьбой подходят к гардеробной к Варенькиной комнате — к спальне прощаться. Стучат к Вареньке. И без толку.
Варенька часто запрется с вечера в своей комнате и не выходит, и, хоть дверь ломай, не откликнется.
— Тише, вы, — останавливает нянька, — мамаша заперлись: нездоровы… У, неугомонные! И когда-то Господь вас на ум-разум наставит!
Долго и шумно укладываются дети: ждут гостинцев. Гостинцы — лакомства: либо по кусочку яблока, либо по часточке апельсина или финик или чернослив полагается детям после ужина и дается в кроватях, чтобы скорее угомонились. Съедят эти гостинцы и затихнут.
Затихло в детской наверху, только Коля не спит. Коля долго не засыпает, все прислушивается.
Из кухни доносится чавканье: в кухне ужинают.
— Наездился он на мне — рассказывает Степанида о своем постылом, — рожать Филиппка время пришло, бросил постылый: со стерьвой-сукой своей связался.
А Юдишна говорит, — слышится голос бабушки, околдовали вы, говорит, Анна Ивановна, старичка отважного Александра Петровича: неспроста он хмелем около вас увивается. Как бы смотритель не заметил.
— И не шляйся ты, хухора, с журавлевским приказчиком, — поучает Степанида Машу, —
— Трудно, девушка, пока-то устроишься, дух вон и лапы кверху.
Маша хихикает.
Коля прислушивается. И, как под диваном, лежит он, не шелохнется, и, как под диваном, многое не разбирает, и о чем разговор идет, и на что все жалуются, и отчего Маша так смеется-хихикает? Ждет Коля, когда поужинают, ждет бабушку. Вызвался он бабушке постель постелить и постелил: под засаленный, просетившийся ватошный подстильник поленьев наклал и все это сделал чисто, совсем незаметно. Вот как-то она теперь на поленья уляжется, вот чего ждет Коля, и сна ему нет.
В кухне сначала перемывают посуду, потом гасят лампы и шлепают по лестнице — идет наверх бабушка, за бабушкой Прасковья.
Коля завернулся с головкой, только нос торчит.
Нянька тычется по углам, шарит:
— Куда это я, девушка, ватошную вещь задевала, не сыщешь.
Коля смеется, не открывая рта: знает он, где нянькина ватошная вещь — набрюшник, ну да пускай себе ищет!
— Колюшка молодец у меня, лучше всех детей: и постель мне, старухе, постелил и в табак духов налил.
— Мочи моей нету, девушка, измаялась я: день-то-деньской шатавшись, ноги отваливаются.
Почесываются, сначала легонько, потом со скребом.
— Господи, Владыко! — вздыхает бабушка.
— Митя-то сызнова, девушка, в золоторотцах. Из трактира погнали: запой, знать.
— Напущено! — бабушка всунула голову в ворот рубашки, засветила там огарок и ищется, не бабушка — Коза-Береза.
— Спрашивала я батюшку, отца-то Глеба, батюшка молитву дал запойную. Знать, Богу так угодно… Эх, девушка, по пятому годочку Митя в трактире-то: несмышленого, махонького определила. Думаешь, девушка, должность чистая, а вот поди ж ты, может, и напущено. Сердце материно изболелось, глядевши… Закопытили его сердешного!..
Тихо в комнате, только часы ходят, маятник качается. Почесались, поискались и за молитву: молится бабушка, молится Прасковья.
— Скорбящая Матерь Божия, помилуй!
— Троеручица, Владычица моя матушка, сохрани!
— Горы Афонские, согрешил вечеславный, во дни и в нощи!
— Богородица, присно Дева, радуйся!
— Окаянная, словом еже делом, помыслом нескверным
— И от блуда всякого сохрани и помилуй!
— Митрия, раба Твоего, помилуй и сестру Арину!
Коля слушает, как молятся, и вспоминается ему Митя, сын Прасковьи, длинный и серый весь, с крысьими хвостиками-усами, в коричневой визитке, и в штиблетах без стука.
— Но избави нас от лукавого! — оканчивает бабушка молитву, окрещивает воздух вокруг себя, еще раз крестится и опускается на пол, на постель свою, плюх прямо на поленья, — чтоб тебе! — вырывается ее сдавленно-негодующий вопль, — курносая пятка, курнофейка окаянная, уродина паршивая, скажу мамаше. На старости лет, Господи! За что это, Господи!