Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
Михай Лештяк слушал, разинув рот от изумления.
— Возможно ли? Неужели этот кафтан обладает такой чудодейственной силой?
— Да, все произошло именно так, как я сказала! Слово в слово! Но у нас нет сейчас времени на долгие разговоры; вот кафтан, надевайте его поскорее, а вот и ваш конь — садитесь на него. Я же вернусь в город другой дорогой.
— Черт возьми, но ведь это же настоящее чудо! — ликовал Михай, все еще находясь во власти изумления. — Так ведь этому кафтану цены нет!
— Я думаю! Но прошу вас, торопитесь! Иначе кечкеметцы вот-вот сами подъедут сюда. Мне кажется, я уже вижу черные точки. Это движутся со стороны города телеги с данью.
Тень пробежала по лицу Михая.
— Верно, Цинна. Но ты смотри не говори никому об этом! Спасибо тебе за то, что ты сделала. А я еще поговорю с тобою… сегодня же. Да, я поговорю с тобою, Цинна.
— Хорошо, хорошо, — отмахнулся юркий «паренек» и, быстро зашагав в сторону развесистого вяза, прозванного в народе «деревом в юбке», вскоре скрылся из виду.
Лештяк поехал обычным путем. Вскоре он действительно наткнулся на длинную вереницу подвод, груженных хлебом и дровами; Мартон, пастух из Сикры, ругаясь на чем свет стоит, гнал волов. Впереди подвод на красивом со звездочкой во лбу коне гарцевал один из триумвиров, Шамуэль Холеци; на боку у него болталась желтая кожаная сумка с самым главным — с деньгами. А на одной из подвод, на горе из румяных хрустящих хлебов, восседала сама тетушка Фабиан. Не вытерпела, поглядеть на «татарина с песьей головой» поехала. Рядом с нею примостился златоустый Пал Фекете; его то и дело мигающие, как у кролика, глазки были устремлены на какую-то бумагу, исписанную мелкими буковками.
— Эй, смотрите-ка! Михай Лештяк! — опешили кечкеметцы. — Не иначе, с того света явился.
Шамуэль Холеци, который был не так уж зол на Лештяка (ведь лютеране всегда найдут общий язык друг с другом!), но зато отличался необыкновенным любопытством, — вкрадчиво спросил: :
— Ведь это только душа ваша, друг мой, а не вы сами?
— Нет, это я сам, но без души, — ехидно заметил Михай. (Кто знает, что-то он имел в виду?) — А куда это вы, милостивые государи, путь держите?
— Гость у границ нашего города, — шутливо отвечал триумвир, — вот мы и везем ему, бедному, немножко провианта. (Достойному господину Холеци никогда не изменяло чувство юмора.)
— Н-да, ну что ж, везите, только трудновато будет вам его догнать.
— Как так?
— А так, что он уже за тридевять земель отсюда. Ушел гость, ушел, не простившись.
— Неужели? — прошепелявила вдовушка Фабиан.
— Жаль! — вздохнул почтеннейший Фекете. — Бек упустил возможность услышать на редкость красивую речь.
Тут Лештяк рассказал историю с кафтаном, отчего физиономия господина Шамуэля Холеци стала вдруг кирпично-красного цвета.
— Знатное событие, — пробормотал он, недовольно почесывая свой курносый нос. — Да такого, наверное, со времени сотворения мира еще не случалось.
Но замешательство его длилось всего лишь одну минуту. Холеци был хитрая лиса и умел быстро найтись.
— Ну-ка, возчики! Эй, люди, поворачивай домой! Великий день выдался для Кечкемета!
А сам спрыгнул с лошади и преисполненным почтения голосом воскликнул:
— Садитесь на моего конька, достойнейший Михай Лештяк. Не могу я так позорить вас, заставить трястись на этой кляче.
— Ничего, она вполне хороша для меня. Благодарю вас. Сажали меня на нее все три триумвира вместе, значит один триумвир не вправе ссаживать.
— Ну, тогда вот что. Садитесь-ка на моего коня вы, Пал Фекете, и скачите в город сообщить о случившемся.
Кечкеметский Цицерон ухватился за возможность щедро вознаградить себя за непроизнесенную речь.
— Во весь опор поскачу! Вот уж счастье мне привалило — на таком красивом коньке прокатиться! Однако дайте же мне какой-нибудь кнут, а то у меня ведь шпор-то нет.
Но горячей «Чаровнице» не нужно было никакого кнута, она понесла великого оратора, словно сказочный конь-огонь, которому вместо овса подсыпали в торбу угли.
Лошадь была вся в мыле, пар валил у нее из ноздрей, да и с самого господина Фекете пот лил в три ручья, когда прискакал он на базарную площадь, где и произнес восторженную, расцвеченную перлами ораторского искусства речь, возвестив сбежавшимся со всех сторон горожанам об особом милосердии творца, ниспосланном городу: о том, что бессловесный предмет одежды словно обрел вдруг дар речи и отогнал от границ города свирепого ворога.
— Произошло чудо! Почтенные жители Кечкемета, звоните в колокола! Алчный Олай-бек пал ниц и трижды поцеловал на господине Михае Лештяке кафтан, подобострастно вопрошая: «Что прикажешь, о посланец города Кечкемета?» На что господин Михай Лештяк поднял голову и, подобно мудрейшему и достойнейшему Сенеке (кто из вас не слышал о нем?!), так ответил ему: «Не мешайте мне чертить», — иными словами убирайтесь отсюда ко всем чертям!
— Я не уверен, что Сенека сказал именно так! — прервал его визгливым голоском реформаторский проповедник преподобный Эжайаш Мокрош.
Но Пал Фекете не дал себя сбить:
— Зато я уверен, что подводы с хлебом, волы, сумка с деньгами, триумвир и Михай Лештяк уже возвращаются в наш родной город!
Раздались громкие крики ликования. С быстротой огня разнесся слух о чуде; с улицы на улицу, из дома в дом катилась повергающая всех в изумление весть. Позорно свергнутые, всеми осмеянные сенаторы вновь выползли на свет божий, к людям. И люди прокричали «ура» в честь Поросноки, расступились и сняли шляпы, давая дорогу старому Инокаи. А почтеннейшего Ференца Криштона громкими выкриками: «Просим, просим!» — уговорили произнести речь. Его милость не заставил себя долго упрашивать, а взобрался на бочку из-под капусты, стоявшую на рыночной площади, и сказал лишь следующее:
— Прошу у вас справедливости к гениальному юноше, которому мы все обязаны этим великим днем.
— Справедливости! — эхом вырвалось из тысячи глоток. Толпа горожан, увеличивавшаяся с каждым мигом, словно река в половодье, колыхалась. Повсюду стоял гул, кипело оживление; мужчины и женщины, оживленно жестикулируя, передавали только что подошедшим слова Пала Фекете о чуде с «говорящим кафтаном». Разумеется, каждый прибавлял от себя какую-нибудь новую цветистую подробность.
Вместе с воздухом, сотрясаемым приветствиями и здравицами, люди вдыхали в себя колоссальное воодушевление, заставлявшее трепетать их сердца. Все суетились, кричали — каждый свое, но мысли всех были об одном. Мамаши вырядили своих дочек в белые платья, видные граждане города ринулись в городские конюшни, чтобы запрячь в экипаж четверку знаменитых вороных жеребцов. (Быстро — ленты в гривы!) Старички волокли на рыночную площадь мортиры; по дороге отыскав в трактире «У трех яблок» бомбардира. («Идемте же скорее, почтеннейший Хупка, коли есть на вас крест!» — «Еще один глоточек!» — умолял Хупка.) Святой отец Петер Молиторис, лютеранский священник, сам взобрался на колокольню св. Миклоша, чтобы в нужную минуту ударить в колокола. Из дыр на крышах и там и тут поднялись древки, с которых, лаская взоры и сердца взметнулись, затрепетав на ветру, трехцветные крылья национальных флагов. Правда, они малость полиняли, поскольку изготовили их, по-видимому, еще во времена Бетлена *. С тех пор не часто расцветали флаги над кечкеметскими крышами. Все одиннадцать низвергнутых сенаторов поспешно — за каких-то полчаса — напялили на себя ментики с серебряными пуговицами, нацепили бряцающие сабли и расположились полукругом у входа в ратушу. Гораздо более сложная задача выпала, однако, на долю Пала Фекете (из чего явствует, что на плечи государственных мужей ложатся далеко не одинаковые задачи): ему нужно было экспромтом переделать весь текст своей речи, вымарывая из него обращение «Могущественный бек» и вписывая вместо него — «Славный соотечественник», а вместо «Мы пришли к тебе» — писать: «Ты вернулся к нам» и т. п. (Все равно, так тоже будет очень красиво!)