Том 1. Серебряный голубь
Шрифт:
— Ах! — вскрикивает барышня: муха бесшумно мертвенный описывает круг и усаживается на прежнем месте.
— Странная муха!..
— Это — трупная…
— К епидемии…
— И мушка, и мушка тоже — хорошо! — продолжает Дарьяльский. — Ну чего вы: я спокоен; уже Третий подкатывает Спас, неужели же нам горевать: Бог даст, доживем до Усекновения Главы [86] — будет тогда лучезарный денечек… А вы — муха!
— А скажите, пожалуйста, господин Дарьяльский: правду говорят, что вы о младых богинях книжечку написали-с?
86
Церковный
— Хи-хи-хи, — подфыркивает уткинская барышня и с чего-то тупит глаза.
— Вот то-то и оно, — подмигивает Дарьяльскому попик, — сами чуть ли не об «Откровении» [87] поговариваете, а под шумок книжицы с фиговым листиком выпускаете — пфа, пфа… Вот отец Бухарев [88] все читал-читал «Откровение»; под старость же лет взял, да и женился… Вы бы с «Откровением» не шутили…
— Ничего, — продолжает Дарьяльский, — все ничего: все можно: будем же радоваться; гитарой бы, батя, трыкнули, сладкой струной увеселились, до колеса в груди. Славьте Господа Бога, на гуслях и органах [89] …Матушка, принесите гитару, и воспляшем.
87
«Откровение святого Иоанна Богослова», или Апокалипсис, последняя книга Нового Завета. Пророческие предсказания «Откровения» о близком конце были весьма близки умонастроениям Белого, писатель находил здесь созвучия не только своим мыслям о катастрофизме эпохи рубежа веков, но и надеждам на духовное обновление человечества. Яркими образами «Откровения» насыщены многие художественные и научно-публицистические произведения Белого.
88
Бухарев (отец Федор) Александр Матвеевич (1824–1871) — автор богословских сочинений, главное из которых посвящено истолкованию Апокалипсиса. После запрещения издания этого труда церковным начальством он снял с себя сан и вскоре женился.
89
Измененная цитата из Библии. Ср.: «Славьте Господа на гуслях; пойте ему на десятиструнной псалтыри» (Псалом 32, 2).
Тут произошло что-то невообразимое: уткин-ская барышня, фыркая, выбежала из комнаты, спотыкаясь о половик; лицо урядника стало свирепым и диким, губы же заплясали от смеха; а нелепая и красная в этот миг попадья, задыхаясь, накинулась на Дарьяльского, как свинуха, защищающая от волка свинят.
— Странные даже очень ваши слова: ни смыслу, ни складу в них нет никакого: что ж из того, что отец на гитаре меня просит играть? У других в глазах сучки подмечаете, а у самого-то — во какое в глазах бревнище: на всю округу видно; мы, слава Богу, не какие-нибудь такие: приллиантики не подтибриваем, на босоногих баб не выглядываем из кустов…
— Ах, матушка, я и не подумал: я ничего такого про отца Вукола дурного сказать не хотел.
— Пф-ффф-ффф! — пофыркивало из соседней комнаты, откуда высунулся теперь слюнявый попенок и таращил глаза.
— Кхо! — подавился с чего-то урядник, красный, как рак, и пуще засвирепел, сдерживая смех.
— Вас, — не унималась попадья, — я попрошу дома нашего не посещать…
«Они
— Может, ты и есть воришка тот самый, который… — не слышит: солнцу свои протягивает глаза: тянется, тянется ясная в луче паутинка; муха попалась — «жу-жуу!».
Вдали на холме, окруженный детишками, возвращается из лесу с кошелкой грибов Шмидт; Петр ему машет руками, но его тот не замечает, не хочет видеть.
«Что я им сделал? Все они дуются, не понимают, не видят, не хотят видеть!» — думает про избу столяра, где отныне на пяти квадратных саженях исполняется пришествие духа.
— Ой ли! — подразнивает его голос.
— Ой ли! — поддразнивает тот голос Петр.
— Здравствуйте, молодой человек! — будто ему в ответ раздается из-за спины.
Оборачивается: перед ним бритый барин, смеется; руки в перчатках; на одной руке плед; за его спиной — запад; на западе солнце.
— Гуляете: шепчетесь сами с собой!
— Нет, это я считаю по пальцам дни.
— А я вот уже дней не считаю: не считайте и вы.
— Хорошо, тепло — свет!
— Полноте, что за свет, где вы увидели свет? Вот итальянское небо светит и греет; но то на западе…
«Не видит света, — думает Петр, — а руки-то!» — Смотрит на руки, руки не светят: холодные руки, белые.
— Или мне все то привиделось, кажется? — неожиданно для себя говорит он вслух.
— Да, да, — шепчет ему Тодрабе-Граабен, барон, — вам привиделось: это все образы, образы.
Странная в словах властность; а барон ему продолжает шептать:
— Проснитесь, вернитесь обратно, — и показывает по направлению к Гуголеву.
— Куда? — в испуге вскидывается Петр.
— Как куда? На запад: там ведь запад. Вы — человек запада; ну, чего это пялите на себя рубашку? Вернитесь обратно…
Мгновение: жизнь проносится перед ним, и — Катя: восторга как не бывало. Бог мой, что он сделал: молодую ее раздавил он жизнь; Катя зовет его — слушайте: где-то воркует беленький голубок: где-то стрельнула по воздуху ласточка; «ививи» — раздается ее жалобный крик. Там, там, из-за чащи зеленой — времени беспеременный шум: то потоки ветра, его порывы на деревах; и от того шум от дерев беспеременный. На лугу Павла Павловича распластана тень; кончик гуголевского шпица блеснул из-за чащи: там, там ждет Петра старый дом: туда бы, на запад.
— Отыди от меня, Сатана: я иду на восток.
Вечереет
А в поповском домике непрекращаемая идет болтовня, шепотня.
— Нде, странные в округе происходят дела: тот порешился, этот сбежал к сицилистам, а того забодал бешеный бык… впрочем, того не того, — бубе козыри, — сдает карты урядник.
Но попик не отвечает: накуксился в уголку, кулачки подпер под подбородок и задумался тихо: «уж моя-то, видно, судьба, что в пьянстве всякий меня уличает, что тут скажешь?» Куксится попик: кулачками себе протирает глаза.
— В окрестности тут недавно бегал волчонок; кто-то ему и заглянул в буркулы: кроткие волчонка буркулы, равно человеческие глаза; а по-моему, то вовсе не волк; у мужика же опустилась дубина; волчонок убежал под кусты, да оттуда глазами — ну, поблескивать!..
И опять не ответил попик; пуще скорчился попик: закорчился; две слезинки скатились по его глазам: «Что за жизнь — жизнь волчья: от всякого-то зависишь, и все-то, видишь ли, умнее тебя!» — красно-золотой волос било его красно-золотое солнце и пушился поповский волос.