Том 1. Серебряный голубь

Белый Андрей

— Корнет Лавровский, вы еще пьете?

— Пью-с…

— Еще по одной — тиснем!

Тиснули: и осанистый офицер снисходительно сказать соизволил:

— Ах вы, эдакий гвардафуй!..

«Где я слышал все это? Все это уж было, — но где, но когда? — подумал Петр: — Корнет Лавровский: и это имя я слышал».

Что было, то есть; что есть, то будет: все бывает; и проходит все.

Лиховский мещанин, следовавший за спиной у Петра, взад и вперед теперь одиноко шатался по станции.

О том, что из этого вышло

День был лазурный, когда он входил на станцию; день был… — но нет: когда он оттуда стал выходить, дня не было; но ему показалось, что нет и ночи; была, как есть, темная

пустота; и даже не было темноты: ничего не было на том месте, где за час до того суетились мещане, шумели деревья; стояли домишки — одно сплошное ничто кинулось на него, или, верней, он в него кинулся; ни звука, ни шелеста, ни стукушки; ему показалось, что прибыл он из лазурного мира в вокзальное помещение; и оттуда прямо выбыл — в город теней; между тем городом Лиховом, по которому так недавно он проезжал, и этим Лиховом было, по крайней мере, миллион верст расстояния: то был — город людей; это был — город теней.

Кое-что все же он разобрал. Как будто на серой плоскости, прилипавшей к его глазам, робкой рукой провели кое-где, кое-как черные пятна и кое-где, кое-как снимкой [95] посняли тушь: он даже стал ощупывать и темные эти, и белесоватые эти пятна; скоро он убедился, что пятна — не пятна, а самые настоящие предметы, третье имеющее измерение; вот даже издали он увидел глаз фонаря, другой, и огни: но все это было тускло и будто под траурным крепом.

Куда же теперь он пойдет?

95

Снимка — род мягкой резинки.

Отчего заблаговременно не уехал он в Лисиченск? Но разве он знал, что все так быстро и бесповоротно изменится.

Озираясь, он только всего и видел, как какая-то там вовсе темненькая фигурка выдавалась из всего, темного не вовсе.

— Как пройти? Как пройти тут? Ей, послушайте!

Но фигурка всего только и делала, что беззвучно выдавалась на фоне белесоватой стены: отвечать на вопросы, видно, она совсем не могла: может, темненькую ту фигурку углем мальчишка намалевал на стене, и то вовсе не человек. И Петр тронулся от нее в пустоту.

Но когда тронулся он, тронулась и фигурка Петр стал подходить к фонарям; хотя и тускло, а все же вырисовывался перед ним мертвый город. Петр даже видел, как в открытом окошке, среди всего пыльного, пыльный лиховец у самовара сиротливо пиликал на скрипке…

* * *

— Все нумера заняты!

Так сказали ему в гостинице; пустота — как есть ничего: город теней, город Лихов!

Опять стал пробираться Петр в пустоте; скоро он затерялся на базарной площади; и скоро опять в белесоватую он уткнулся стену: на стене опять-таки, как где-то там, — намалеванная фигурка; знать, какой-то шутник вычернил набеленные стены тенями: человеческая тень зарисовала свою тень. И когда прочь тронулся Петр от фигурки, когда она вновь тронулась за Петром.

Вдруг у самого носа слышит знакомый он голос, хриплый, как немазаная телега; вдруг у самого уха слышит знакомое еще так недавно дыханье: смесь махорки и чесноку.

— Так етта вы, сударь?

Он узнал медника, но он не видел его: он только слышал его и еще, пожалуй, обонял: и как он обрадовался)

— Эх, сударь, и какой же вы, простите за выраженье тилилюй [96] : в тимнате да одни, не равен

час — лихие люди.

Петр чуть было ему не сказал: «Все тут у вас люди — лихие», — но вовремя удержался.

96

По смыслу «простофиля». (Примеч. А. Белого.)

— Вот не знаю, где и остановиться, где тут у вас постоялый двор?

— Как где, а след вам ночевать у Ерапегихи!

Да:

вот счастливая мысль; и к тому же там он хоть увидит людей; здесь же не люди, а тени.

— Да вот только, как пройти-то мне к ним?

— Я бы вас проводил, да мне недасуг… Эй, любезный, — табе идти не па Ганшиной ли?

— Па Ганшиной! — раздалось где-то недалеко от Петра.

— Праведи вот барина к Ерапегихе.

Петр обернулся и удивился, что от темной фигурки, перед которой только что он стоял, исходил теперь голос.

— Пайдем.

И фигурка тронулась по стене; за ней тронулся Петр: предварительно он здорово свистнул в воздухе палкой, чтобы удостоверить фигурку, какой интересный предмет у него находится в руках.

Потом, когда миновали эти минуты и уже остались в прошедшем, то, сидя за чашкой чаю среди ковров, Петр сообразил, что такое ему казалось, когда он шел в этой тьме: ему казалось, что шли они долгие годы, обогнав грядущие поколенья на много миллионов лет; ему казалось, что конца у этого пути нет, да и быть не может, как не может быть и возврата назад: бесконечность была впереди; позади же — она же, бесконечность; и даже не было бесконечности; и в том же, что не было тут никакой бесконечности, не было и простоты; ни пустоты, ни простоты — ничего не было; белесоватая только стена; на стене же — лиховский мещанин; тщетно пытался Петр уразуметь подлинные черты лиховца, чтобы найти этим чертам хоть какой-нибудь вразумительный смысл, хоть какое-либо для здравого смысла оправданье, или хоть спасительную лазейку для простой человеческой слабости; но, видно, у людей, вступающих за черту оседлости, безжалостно отымается снисхожденье, окутывающее их взор обыденною простотой [97] ; как ни тяжело, а приходится здесь эти слова повторить, потому что скользящий с Петром рядом лиховец был ни высокий, ни низкий, но беззвучный и тощий, и притом с двумя явственными рогами…

97

Под «чертой оседлости» здесь подразумевается ограниченное обыденной жизнью, нормальное состояние человека, при котором, согласно представлениям некоторых философских школ, от его сознания скрыт подлинный облик вещей. В «пограничных ситуациях» (в данном случае перед лицом смерти, которую предчувствует Дарьяльский) человек как бы прозревает и видит мир в его глубинном сущностном измерении.

* * *

— Ась?

— Гм — ничего…

— А мне пачудилась, сударь, што вы черным изволили словам ругнуться…

— Скоро ли?

— А вон, там ихняя и фатера, где еще моргает фонарёк.

* * *

Нет, это не был черт, потому что сзади шел черт.

Освобожденье

Бледные, бледные, бледные лица — знаете ли вы их? И с синевой под глазами? Эти лица обычно миловидные, не красивые вовсе; но вас это-то в них и пленяет: будто из далеких снов возникают те лица и проходят через всю вашу жизнь — ни наяву ни даже в снах, или в воображеньи, а только предощущунье; но, тем не менее, вы их видите, или, но крайней мере, хотите видеть: эти лица начимают мерещиться вам (всегда только начинают — никогда вполне не мерещутся) в женщинах женщинам же они мерещутся только в белокурых мужчинах, и безбурно, насмешливо проходят, никогда не вызвав, впоследствии, встречи.

Как удивился Петр, увидев теперь такое лицо — и где же? В еропегинской передней. И в ком же? 3 самой невзрачной на вид, простоволосой горничной, отворявшей ему дверь. Тихая, она не удивилась, будто даже его ждала, неизвестная ему доселе, и все же милая, — при виде его улыбнулась знакомой улыбкой, будто могла что-то такое ему рассказать, что касалось гибели или спасенья жизни; а стеариновая свеча у нее так и ходила в руке: «Все, все, все расскажу», будто она ему говорила.

Но в прихожую вкатилась безобразная лепешка в шоколадного цвета платье с бородавкой на губе.