Том 1. Стихотворения и поэмы 1899-1926

Волошин Максимилиан Александрович

21 мая 1921

Симферополь

VII. Возношения

Посев («Как земледел над грудой веских зерен…»)

Как земледел над грудой веских зерен, Отобранных к осеннему посеву, Склоняется, обеими руками Зачерпывая их, и весит в горсти, Чуя Их дух, их теплоту и волю к жизни, И крестит их, – так я, склонясь над Русью, Крещу ее – от лба до поясницы, От правого до левого плеча: И, наклонясь, коленопреклоненно Целую средоточье всех путей – Москву. Земля готова к озимому посеву, И вдоль, и поперек глубоким плугом Она разодрана, вся пахоть дважды, трижды Железом перевернута, Напитана рудой – живой, горючей, темной, Полита молоньей, скорожена громами, Пшеница ядрена под Божьими цепами, Зернь переполнена тяжелой, дремной жизнью, И семя светится голубоватым, тонким, Струистым пламенем… Да будет горсть полна, Рука щедра в размахе И крепок сеятель! Благослови посев свой, Иисусе!

11 ноября 1919

Коктебель

Заклинание

(От усобиц)

Из крови, пролитой в боях, Из праха обращенных в прах, Из мук казненных поколений, Из душ, крестившихся в крови, Из ненавидящей любви, Из преступлений, исступлений – Возникнет праведная Русь. Я за нее за всю молюсь И верю замыслам предвечным: Ее куют ударом мечным, Она мостится на костях, Она святится в ярых битвах, На жгучих строится мощах, В безумных плавится молитвах.

19 июня 1920

Коктебель

Молитва о городе

(Феодосия – весной 1918 г.)

С. А. Толузакову

И скуден,

и неукрашен Мой древний град В венце генуэзских башен, В тени аркад; Среди иссякших фонтанов, Хранящих герб То дожей, то крымских ханов – Звезду и серп; Под сенью тощих акаций И тополей, Средь пыльных галлюцинаций Седых камней, В стенах церквей и мечетей Давно храня Глухой перегар столетий И вкус огня; А в складках холмов охряных – Великий сон: Могильники безымянных Степных племен; А дальше – зыбь горизонта И пенный вал Негостеприимного Понта У желтых скал. Войны, мятежей, свободы Дул ураган; В сраженьях гибли народы Далеких стран; Шатался и пал великий Имперский столп; Росли, приближаясь, клики Взметенных толп; Суда бороздили воды, И борт о борт Заржавленные пароходы Врывались в порт; На берег сбегали люди, Был слышен треск Винтовок и гул орудий, И крик, и плеск, Выламывали ворота, Вели сквозь строй, Расстреливали кого-то Перед зарей. Блуждая по перекресткам, Я жил и гас В безумьи и в блеске жестком Враждебных глаз; Их горечь, их злость, их муку, Их гнев, их страсть, И каждый курок, и руку Хотел заклясть. Мой город, залитый кровью Внезапных битв, Покрыть своею любовью, Кольцом молитв, Собрать тоску и огонь их И вознести На распростертых ладонях: Пойми… прости!

2 июня 1918

Коктебель

Видение Иезекииля

Бог наш есть огнь поядающий. Твари Явлен был свет на реке на Ховаре. В буре клубящейся двигался он – Облак, несомый верховными силами – Четверорукими, шестерокрылыми, С бычьими, птичьими и человечьими, Львиными ликами с разных сторон. Видом они точно угли горящие, Ноги прямые и медью блестящие, Лики, как свет раскаленных лампад, И вопиющие, и говорящие, И воззывающе к Господу: «Свят! Свят! Вседержитель!» А около разные, Цветом похожи на камень топаз, Вихри и диски, колеса алмазные, Дымные ободы, полные глаз. А над животными – легкими сводами – Крылья, простертые в высоту, Схожие шумом с гудящими водами, Переполняющими пустоту. Выше же вышних, над сводом всемирным, Тонким и синим повитым огнем, В радужной славе, на троне сапфирном, Огненный облик, гремящий, как гром. Был я покрыт налетевшей грозою, Бурею крыльев и вихрем колес. Ветр меня поднял с земли и вознес… Был ко мне голос: «Иди предо Мною – В землю Мою, возвестить ей позор! Перед лицом Моим – ветер пустыни, А по стопам Моим – язва и мор! Буду судиться с тобою Я ныне. Мать родила тебя ночью в полях, Пуп не обрезала и не омыла, И не осолила и не повила, Бросила дочь на попрание в прах… Я ж тебе молвил: живи во кровях! Выросла смуглой и стройной, как колос, Грудь поднялась, закурчавился волос, И округлился, как чаша, живот… Время любви твоей было… И вот В полдень лежала ты в поле нагая, И проходил и увидел тебя Я, Край моих риз над тобою простер, Обнял, омыл твою кровь, и с тех пор Я сочетался с рабою Моею. Дал тебе плат, кисею на лицо, Перстни для рук, ожерелье на шею, На уши серьги, в ноздри кольцо, Пояс, запястья, венец драгоценный И покрывала из тканей сквозных… Стала краса твоя совершенной В великолепных уборах Моих. Хлебом пшеничным, елеем и медом Я ль не вскормил тебя щедрой рукой? Дальним известна ты стала народам Необычайною красотой. Но, упоенная славой и властью, Стала мечтать о красивых мужах И распалялась нечистою страстью К изображениям на стенах. Между соседей рождая усобья, Стала распутной – ловка и хитра, Ты сотворяла мужские подобья – Знаки из золота и серебра. Строила вышки, скликала прохожих И блудодеяла с ними на ложах, На перекрестках путей и дорог, Ноги раскидывала перед ними, Каждый, придя, оголить тебя мог И насладиться сосцами твоими. Буду судиться с тобой до конца: Гнев изолью, истощу свою ярость, Семя сотру, прокляну твою старость, От Моего не укрыться лица! Всех созову, что блудили с тобою, Платье сорву и оставлю нагою, И обнажу перед всеми твой срам, Темя обрею; связавши ремнями, В руки любовников прежних предам, Пусть тебя бьют, побивают камнями, Хлещут бичами нечистую плоть, Станешь бесплодной и стоптанной нивой… Ибо любима любовью ревнивой – Так говорю тебе Я – твой Господь!»

21 января 1918

Коктебель

Иуда-Апостол

И когда приблизился праздник Пасхи, В первый день опресноков в час вечерний Он возлег за трапезу – с ним двенадцать В горнице чистой. Хлеб, преломивши, роздал: «Это тело Мое, сегодня в жертву приносимое. Так творите». А когда окончили ужин, Поднял Он чашу. «Это кровь Моя, за вас проливаемая. И рука прольющего между вами». Спор возник между учениками: Кто из них больший? Он же говорит им: «В этом мире цари первенствуют: Вы же не так – кто больший, будет как меньший. Завещаю вам Свое царство. Сядете судить на двенадцать тронов, Но одним из вас Я буду предан. Так предназначено, но предателю горе!» И в смущеньи ученики шептали: «Не я ли?» Он же, в соль обмакнув кусок хлеба, Подал Иуде И сказал: «Что делаешь – делай». Тот же, съев кусок, тотчас же вышел: Дух земли – Сатана – вошел в Иуду – Вещий и скорбный. Все двенадцать вина и хлеба вкусили, Причастившись плоти и крови Христовой, А один из них земле причастился Солью и хлебом. И никто из одиннадцати не понял, Что сказал Иисус, Какой Он подвиг возложил на Иуду Горьким причастием. Так размышлял однажды некий священник Ночью в древнем соборе Парижской Богоматери И воскликнул: «Боже, верю глубоко, Что Иуда – Твой самый старший и верный Ученик, что он на себя принял Бремя всех грехов и позора мира, Что, когда Ты вернешься судить землю, И померкнет солнце от Твоего гнева, И сорвутся с неба в ужасе звезды, Встанет он, как дымный уголь, из бездны, Опаленный всею проказой мира, И сядет рядом с Тобою! Дай мне знак, что так будет!» В то же мгновенье Сухие и властные пальцы Легли ему на уста. И в них узнал он Руку Иуды.

11 ноября 1919

Коктебель

Святой Франциск

Ходит по полям босой монашек, Созывает птиц, рукою машет, И тростит ногами, точно пляшет, И к плечу полено прижимает, Палкой как на скрипочке играет, Говорит, поет и причитает: «Брат мой, Солнце! старшее из тварей, Ты восходишь в славе и пожаре, Ликом схоже с обликом Христовым, Одеваешь землю пламенным покровом. Брат мой, Месяц, и сестрички, звезды, В небе Бог развесил вас, как грозды, Братец ветер, ты гоняешь тучи, Подметаешь небо, вольный и летучий. Ты, водица, милая сестрица, Сотворил тебя Господь прекрасной, Чистой, ясной, драгоценной, Работящей и смиренной. Брат огонь, ты освещаешь ночи, Ты прекрасен, весел, яр и красен. Матушка земля, ты нас питаешь И для нас цветами расцветаешь. Брат мой тело, ты меня одело, Научило боли и смиренью, и терпенью, А чтоб души наши не угасли, Бог тебя болезнями украсил. Смерть земная – всем сестра старшая, Ты ко всем добра, и все смиренно Чрез тебя проходят, будь благословенна!» Вереницами к нему слетались птицы, Стаями летали над кустами, Легкокрылым кругом окружали, Он же говорил им: «Пташки-птички, милые сестрички, И для вас Христос сходил на землю. Оком множеств ваших не объемлю. Вы в полях не сеете, не жнете, Лишь клюете зерна да поете; Бог вам крылья дал да вольный воздух, Перьями одел и научил вить гнезда, Вас в ковчеге приютил попарно: Божьи птички, будьте благодарны! Неустанно Господа хвалите, Щебечите, пойте и свистите!» Приходили, прибегали, приползали Чрез кусты, каменья и ограды Звери кроткие и лютые и гады. И, крестя их, говорил он волку: «Брат мой волк, и въявь, и втихомолку Убивал ты Божия творенья Без Его на это разрешенья. На тебя все ропщут, негодуя: Помирить тебя с людьми хочу я. Делать зло тебя толкает голод. Дай мне клятву от убийства воздержаться, И тогда дела твои простятся. Люди все твои злодейства позабудут, Псы тебя преследовать не будут, И, как странникам, юродивым и нищим, Каждый даст тебе и хлеб, и пищу. Братья-звери, будьте крепки в вере: Царь Небесный твари бессловесной В пастухи дал голод, страх и холод, Научил смиренью, мукам и терпенью». И монашка звери окружали, Перед ним колени преклоняли, Ноги прободенные ему лизали. И синели благостные дали, По садам деревья расцветали, Вишеньем дороги устилали, На лугах цветы благоухали, Агнец с волком рядышком лежали, Птицы пели и ключи журчали, Господа хвалою прославляли.

23 ноября 1919

Коктебель

Заклятье о Русской земле

Встану я помолясь, Пойду перекрестясь, Из дверей в двери, Из ворот в ворота – Утренними тропами, Огненными стопами, Во чисто поле На бел-горюч камень. Стану я на восток лицом, На запад хребтом, Оглянусь на все четыре стороны: На семь морей, На три океана, На семьдесят семь племен, На тридцать три царства – На всю землю Свято-Русскую. Не слыхать людей, Не видать церквей, Ни белых монастырей, – Лежит Русь – Разоренная, Кровавленная, опаленная По всему полю – Дикому – Великому – Кости сухие – пустые, Мертвые – желтые, Саблей сечены, Пулей мечены, Коньми топтаны. Ходит по полю железный Муж, Бьет по костём Железным жезлом: «С четырех сторон, С четырех ветров Дохни, Дух! Оживи кость!» Не пламя гудит, Не ветер шуршит, Не рожь шелестит – Кости шуршат, Плоть шелестит, Жизнь разгорается… Как с костью кость сходится, Как плотью кость одевается, Как жилой плоть зашивается, Как мышцей плоть собирается, Так – встань, Русь! подымись, Оживи, соберись, срастись – Царство к царству, племя к племени. Кует кузнец золотой венец – Обруч кованный: Царство Русское Собирать, сковать, заклепать Крепко-накрепко, Туго-натуго, Чтоб оно – Царство Русское – Не рассыпалось, Не расплавилось, Не расплескалось… Чтобы мы его – Царство Русское – В гульбе не разгуляли, В плясне не расплясали, В торгах не расторговали, В словах не разговорили, В хвастне не расхвастали. Чтоб оно – Царство Русское – Рдело-зорилось Жизнью живых, Смертью святых, Муками мученных. Будьте, слова мои, крепки и лепки, Сольче соли, Жгучей пламени… Слова замкну, А ключи в Море-Океан опущу.

23 июля (5 августа) 1919

Коктебель

VIII Россия

Россия

1

С Руси тянуло выстуженным ветром. Над Карадагом сбились груды туч. На берег опрокидывались волны, Нечастые и тяжкие. Во сне, Как тяжело больной, вздыхало море, Ворочаясь со стоном. Этой ночью Со дна души вздувалось, нагрубало Мучительно-бесформенное чувство – Безмерное и смутное – Россия… Как будто бы во мне самом легла Бескрайняя и тусклая равнина, Белесою лоснящаяся тьмой, Остуженная жгучими ветрами. В молчании вился морозный прах: Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров; Мерцали солью топи Сиваша, Да камыши шуршали на Кубани, Да стыл Кронштадт… Украина и Дон, Урал, Сибирь и Польша – всё молчало. Лишь горький снег могилы заметал… Но было так неизъяснимо томно, Что старая всей пережитой кровью, Усталая от ужаса душа Всё вынесла бы – только не молчанье.

2

Я нес в себе – багровый, как гнойник, Горячечный и триумфальный город, Построенный на трупах, на костях «Всея Руси» – во мраке финских топей, Со шпилями церквей и кораблей, С застенками подводных казематов, С водой стоячей, вправленной в гранит, С дворцами цвета пламени и мяса, С белесоватым мороком ночей, С алтарным камнем финских чернобогов, Растоптанным копытами коня, И с озаренным лаврами и гневом Безумным ликом медного Петра. В болотной мгле клубились клочья марев: Российских дел неизжитые сны… Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу, Допрашивает Стрешнева: «Скажи – Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы: «А черт тя знает, чей ты… много нас У матушки-царицы переспало…» В конклаве всешутейшего собора На медведях, на свиньях, на козлах, Задрав полы духовных облачений, Царь, в чине протодьякона, ведет По Петербургу машкерную одурь. В кунсткамере хранится голова, Как монстра, заспиртованная в банке, Красавицы Марии Гамильтон… В застенке Трубецкого равелина Пытает царь царевича – и кровь Засеченного льет по кнутовищу… Стрелец в Москве у плахи говорит: «Посторонись-ка, царь, мое здесь место». Народ уж знает свычаи царей И свой удел в строительстве империй. Кровавый пар столбом стоит над Русью, Топор Петра российский ломит бор И вдаль ведет проспекты страшных просек, Покамест сам великий дровосек Не валится, удушенный рукою – Водянки? иль предательства? как знать… Но вздутая таинственная маска С лица усопшего хранит следы Не то петли, а может быть, подушки. Зажатое в державном кулаке Зверье Петра кидается на волю: Царица из солдатских портомой, Волк – Меншиков, стервятник – Ягужинский, Лиса – Толстой, куница – Остерман – Клыками рвут российское наследство. Петр написал коснеющей рукой: «Отдайте всё…» Судьба же дописала: «…распутным бабам с хахалями их». Елисавета с хохотом, без гнева Развязному курьеру говорит: «Не лапай, дуралей, не про тебя-де Печь топится». А печи в те поры Топились часто, истово и жарко У цесаревен и императриц. Российский двор стирает все различья Блудилища, дворца и кабака. Царицы коронуются на царство По похоти гвардейских жеребцов, Пять женщин распухают телесами На целый век в длину и ширину. Россия задыхается под грудой Распаренных грудей и животов. Ее гноят в острогах и в походах, По Ладогам да по Рогервикам, Голландскому и прусскому манеру Туземцев учат шкипер и капрал. Голштинский лоск сержант наводит палкой, Курляндский конюх тычет сапогом; Тупейный мастер завивает души; Народ цивилизуют под плетьми И обучают грамоте в застенке… А в Петербурге крепость и дворец Меняются жильцами, и кибитка Кого-то мчит в Березов и в Пелым.

3

Минует век, и мрачная фигура Встает над Русью: форменный мундир, Бескровные щетинистые губы, Мясистый нос, солдатский узкий лоб, И взгляд неизреченного бесстыдства Пустых очей из-под припухших век. У ног ее до самых бурых далей Нагих равнин – казарменный фасад И каланча: ни зверя, ни растенья… Земля судилась и осуждена. Все грешники записаны в солдаты. Всяк холм понизился и стал как плац. А надо всем солдатскою шинелью Провис до крыш разбухший небосвод. Таким он был написан кистью Доу – Земли российской первый коммунист – Граф Алексей Андреич Аракчеев. Он вырос в смраде гатчинских казарм, Его познал, вознес и всхолил Павел. «Дружку любезному» вставлял клистир Державный мистик тою же рукою, Что иступила посох Кузьмича И сокрушила силу Бонапарта. Его посев взлелял Николай, Десятки лет удавьими глазами Медузивший засеченную Русь. Раздерганный и полоумный Павел Собою открывает целый ряд Наряженных в мундиры автоматов, Штампованных по прусским образцам (Знак: «Made in Germany», клеймо: Романов). Царь козыряет, делает развод, Глаза пред фронтом пялит растопыркой И пишет на полях: «Быть по сему». А между тем от голода, от мора, От поражений, как и от побед, Россию прет и вширь, и ввысь – безмерно. Ее сознание уходит в рост, На мускулы, на поддержанье массы, На крепкий тяж подпружных обручей. Пять виселиц на Кронверкской куртине Рифмуют на Семеновском плацу; Волы в Тифлис волочат «Грибоеда», Отправленного на смерть в Тегеран; Гроб Пушкина ссылают под конвоем На розвальнях в опальный монастырь; Над трупом Лермонтова царь: «Собаке – Собачья смерть» – придворным говорит; Промозглым утром бледный Достоевский Горит свечой, всходя на эшафот… И всё тесней, всё гуще этот список… Закон самодержавия таков: Чем царь добрей, тем больше льется крови. А всех добрей был Николай Второй, Зиявший непристойной пустотою В сосредоточьи гения Петра. Санкт-Петербург был скроен исполином, Размах столицы был не по плечу Тому, кто стер блистательное имя. Как медиум, опорожнив сосуд Своей души, притягивает нежить – И пляшет стол, и щелкает стена, – Так хлынула вся бестолочь России В пустой сквозняк последнего царя: Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима, Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф… Тень Александра Третьего из гроба Заезжий вызывает некромант, Царице примеряют от бесплодья В Сарове чудотворные штаны. Она, как немка, честно верит в мощи, В юродивых и в преданный народ. И вот со дна самой крестьянской гущи – Из тех же недр, откуда Пугачев, – Рыжебородый, с оморошным взглядом – Идет Распутин в государев дом, Чтоб честь двора, и церкви, и царицы В грязь затоптать мужицким сапогом И до низов ославить власть цареву. И всё быстрей, всё круче чертогон… В Юсуповском дворце на Мойке – Старец, С отравленным пирожным в животе, Простреленный, грозит убийце пальцем: «Феликс, Феликс! царице всё скажу…» Раздутая войною до отказа, Россия расседается, и год Солдатчина гуляет на просторе… И где-то на Урале средь лесов Латышские солдаты и мадьяры Расстреливают царскую семью В сумятице поспешных отступлений: Царевич на руках царя, одна Царевна мечется, подушкой прикрываясь, Царица выпрямилась у стены… Потом их жгут и зарывают пепел. Всё кончено. Петровский замкнут круг.