Том 1. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Веласкес

Веласкес, Веласкес, единственный гений, Сумевший таинственным сделать простое, Как властно над сонмом твоих сновидений Безмолвствует Солнце, всегда-молодое! С каким униженьем, и с болью, и в страхе, Тобою — бессмертные, смотрят шуты, Как странно белеют согбенные пряхи В величьи рабочей своей красоты! И этот Распятый, над всеми Христами Вознесшийся телом утонченно-бледным, И длинные копья, что встали рядами Над бранным героем, смиренно-победным! И эти инфанты, с Филиппом Четвертым, Так чувственно ярким поэтом-царем, Во всем этом блеске, для нас распростертом, Мы пыль золотую, как пчелы, берем! Мы черпаем силу для наших созданий В живом роднике, не иссякшем доныне, И в силе рожденных тобой очертаний Приветствуем пышный оазис в пустыне. Мы так и не знаем, какою же властью Ты был — и оазис, и вместе мираж, — Судьбой ли, мечтой ли, умом, или страстью, Ты вечно — прошедший, грядущий, и наш!

Скорбь Агурамазды

(мотив из Зенд-Авесты)

Я царственный создатель многих стран, Я светлый бог миров, Агурамазда Зачем же лик мой тьмою повторен, И Анграмайни встал противовесом? Я

создал земли, полные расцвета, Но Анграмайни, тот, кто весь есть смерть, Родил змею в воде, и в землях зиму. И десять зим в году, и два лишь лета, И холодеют воды и деревья, И худший бич, зима, лежит на всем. Я создал Сугдху, мирные равнины, Но Анграмайни создал саранчу, И смерть пришла на хлеб и на животных. И я, Агурамазда, создал Маргу, Чтоб в ней царили дни труда и счастья, Но Анграмайни создал зло и грех. И создал я Нисайю, что за Бахдги, Чтоб не было в людских сердцах сомненья, Но Анграмайни веру умертвил. Я создал Урву, пышность тучных пастбищ, Но Анграмайни гордость людям дал. Я создал красоту Гараваити, Но Анграмайни выстроил гроба И создал я оплот, святую Кахру, Но Анграмайни трупы есть велел, И люди стали есть убитых ими. И я, Агурамазда, создал много Других прекрасных стран, Гаэтуманту, Варэну, и Рангха, и Семиречье, Но Анграмайни, тот, кто весь есть смерть, На все набросил зиму, зиму, зиму. И много стран глубоких и прекрасных, Томясь без света, ждут моих лучей, И я, Агурамазда, создал солнце, Но Анграмайни, темный, создал ночь.

Великое Ничто

1

Моя душа — глухой всебожный храм, Там дышат тени, смутно нарастая Отраднее всего моим мечтам Прекрасные чудовища Китая. Дракон, владыка солнца и весны, Единорог, эмблема совершенства, И феникс, образ царственной жены, Слиянье власти, блеска, и блаженства. Люблю однообразную мечту В созданиях художников Китая, Застывшую, как иней, красоту, Как иней снов, что искрится не тая. Симметрия — их основной закон, Они рисуют даль как восхожденье, И сладко мне, что страшный их дракон Не адский дух, а символ наслажденья. А дивная утонченность тонов, Дробящихся в различии согласном, Проникновенье в таинство основ, Лазурь в лазури, красное на красном! А равнодушье к образу людей, Пристрастье к разновидностям звериным, Сплетенье в строгий узел всех страстей, Огонь ума, скользящий по картинам! Но более, чем это все, у них, Люблю пробел лирического зноя Люблю постичь, сквозь легкий нежный стих, Безбрежное отчаянье покоя.

2

К старинным манускриптам, в поздний час, Почувствовав обычное призванье, Я рылся между свитков, и как раз Чванг-Санга прочитал повествованье. Там смутный кто-то, я не знаю кто, Ронял слова печали и забвенья: «Бесчувственно Великое Ничто, В нем я и ты — мелькаем на мгновенье. Проходит Ночь, и в роще дышит свет, Две птички, тесно сжавшись, спали рядом, Но с блеском Дня той дружбы больше нет, И каждая летит к своим усладам. За тьмою — жизнь, за холодом — апрель, И снова темный холод ожиданья. Я разобью певучую свирель, Иду на Запад, умерли мечтанья Бесчувственно Великое Ничто, Земля и Небо свод немого храма. Я тихо сплю — я тот же и никто, Моя душа — воздушность фимиама»

Намек

Сгибаясь, качаясь, исполнен немой осторожности, В подводной прохладе, утонченный ждущий намек Вздымается стебель, таящий блаженство возможности, Хранящий способность раскрыться, как белый цветок. И так же, как стебель зеленый блистательной лилии, Меняясь в холодном забвеньи, легенды веков, — В моих песнопеньях, уставши тянуться в бессилии, — Раскрылись, как чаши свободно живущих цветков.

Три легенды

Есть лишь три легенды сказочных веков. Смысл их вечно старый, точно утро нов. И одна легенда, блеск лучей дробя. Говорит: «О, смертный! Полюби себя». И другая, в свете страсти без страстей, Говорит: «О, смертный! Полюби людей». И вещает третья, нежно, точно вздох: «Полюби бессмертье. Вечен только Бог». Есть лишь три преддверья. Нужно все пройти. О, скорей, скорее! Торопись в пути. В храме снов бессмертных дышит нежный свет, Есть всему разгадка, есть на все ответ. Не забудь же сердцем, и сдержи свой вздох: Ярко только Солнце, вечен только Бог!

«Верьте мне, обманутые люди…»

Верьте мне, обманутые люди, Я, как вы, ходил по всем путям. Наша жизнь есть чудо в вечном Чуде, Наша жизнь — и здесь, и вечно там. Я знаком с безмерностью страданий, Я узнал, где правда, где обман. Яркий ужас наших испытаний Нам не для насмешки плоской дан. Верьте мне, неверящие братья, Вы меня поймете через день. Нашей вольной жизни нет проклятья, Мы избрали сами светотень. Мы избрали Зло как путь познанья, И законом сделали борьбу. Уходя в тяжелое изгнанье, Мы живем, чтоб кончить жизнь в гробу. Но, когда с застывшими чертами, Мертвые, торжественно мы спим, Он, Незримый, дышит рядом с нами, И, молясь, беседуем мы с Ним. И душе таинственно понятно, В этот миг беседы роковой, Что в пути, пройденном безвозвратно, Рок ее был выбран ей самой. Но, стремясь, греша, страдая, плача, Дух наш вольный был всегда храним. Жизнь была решенная задача, Смерть пришла как радость встречи с Ним.

Художник-дьявол

Валерию Брюсову

Безумный часовщик

Меж древних гор жил сказочный старик, Безумием объятый необычным. Он был богач, поэт — и часовщик. Он был богат во многом и в различном, Владел землей, морями, сонмом гор, Ветрами, даже небом безграничным. Он был поэт, и сочетал в узор Незримые безгласные созданья, В чьих обликах был красноречьем — взор. Шли годы вне разлада, вне страданья, Он был бы лишь поэтом навсегда, Но возымел безумное мечтанье, Слова

он разделил на нет и да, Он бросил чувства в область раздвоенья, И дня и ночи встала череда. А чтоб вернее было их значенье, Чтобы означить след их полосы, Их двойственность, их смену, и теченье, — Поэт безумный выдумал часы, Их дикий строй снабдил он голосами: Одни из них пленительной красы, — Поют, звенят; другие воют псами; Смеются, говорят, кричат, скорбя. Так весь свой дом увесил он часами. И вечность звуком времени дробя, Часы идут путем круговращенья, Не уставая повторять себя, Но сам создав их голос как внушенье, Безумный часовщик с теченьем лет Стал чувствовать к их речи отвращенье. В его дворце молчанья больше нет, Часы кричат, хохочут, шепчут смутно, И на мечту, звеня, кладут запрет. Их стрелки, уходя ежеминутно, Меняют свет на тень, и день на ночь, И все клянут, и все клянут попутно. Не в силах отвращенья превозмочь, Безумный часовщик, в припадке гнева, Решил прогнать созвучья эти прочь, — Лишить часы их дикого напева: И вот, раскрыв их внутренний состав, Он вертит цепь направо и налево. Но строй ли изменился в них и сплав, Иль с ними приключилось чарованье, Они явили самый дерзкий нрав, — И подняли такое завыванье, И начали так яростно звенеть, Что часовщик забыл негодованье, — И слыша проклинающую медь, Как трупами испуганный анатом. От ужаса лишь мог закаменеть. А между тем часы, гудя набатом, Все громче хаос воплей громоздят, И каждый звук — неустранимый атом. Им вторят горы, море, пленный ад, И ветры, напоенные проклятьем, В пространствах снов кружат, кружат, кружат. Рожденные чудовищным зачатьем, Меж древних гор метутся нет и да, Враждебные, слились одним объятьем, — И больше не умолкнут никогда.

Художник

Я не был никогда такой, как все. Я в самом детстве был уже бродяга, Не мог застыть на узкой полосе. Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага, И кто умен, хотя бы ум его — Ум Ричарда, Мефисто, или Яго. Все в этом мире тускло и мертво, Но ярко себялюбье без зазренья: Не видеть за собою — никого! Я силен жестким холодом презренья, В пылу страстей я правлю их игрой, Под веденьем ума все поле зренья. Людишки мошки, славный пестрый рой, Лови себе светлянок для забавы, На лад себя возвышенный настрой Люби любовь, лазурь, цветы, и травы, А если истощишь восторг до дна, Есть хохот с верным действием отравы. Лети-ка прочь, ты в мире не одна, Противна мне банальность повторений, Моя душа для жажды создана. Не для меня законы, раз я гений. Тебя я видел, так на что мне ты? Для творчества мне нужно впечатлений Я знаю только прихоти мечты, Я все предам для счастья созиданья, Роскошных измышлений красоты. Мне нравится, что в мире есть страданья, Я их сплетаю в сказочный узор, Влагаю в сны чужие трепетанья. Обманы, сумасшествие, позор, Безумный ужас — все мне видеть сладко, Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор. Смеюсь над детски-женским словом — гадко, Во мне живет злорадство паука, В моих глазах — жестокая загадка. О, мудрость мирозданья глубока, Прекрасен вид лучистой паутины, И даже муха в ней светло-звонка. Белейшие цветы растут из тины, Червонной всех цветов на плахе кровь, И смерть — сюжет прекрасный для картины. Приди — умри — во мне воскреснешь вновь!

Дымы

В моем сознаньи — дымы дней сожженных, Остывший чад страстей и слепоты. Я посещал дома умалишенных, — Мне близки их безумные мечты, Я знаю облик наших заблуждений, Достигнувших трагической черты. Как цепкие побеги тех растений, Что люди чужеядными зовут, Я льнул к умам, исполненным видений. Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут, Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной, Чтоб тайну их на свой повергнуть суд. От змея не укрылся ни единый, Я понял все, легко коснулся всех, И мир возник законченной картиной. Невинность, ярость, детство, смертный грех, В немой мольбе ломаемые руки, Протяжный стон, и чей-то тихий смех, — Простор степей с кошмаром желтой скуки, Оборыши отверженных племен. Все внешние и внутренние муки, — Весь дикий пляс под музыку времен, Все радости — лишь ткани и узоры, Чтоб скрыть один непреходящий сон. На высшие я поднимался горы, В глубокие спускался рудники, Со мной дружили гении и воры. Но я не исцелился от тоски, Поняв, что неизбежно равноценны И нивы, и бесплодные пески. Куда ни кинься, мы повсюду пленны, Все взвешено на сумрачных весах, Творцы себя, мы вечны и мгновенны. Мы звери — и зверьми внушенный страх, Мы блески — и гасители пожара, Мы факелы — и ветер мы впотьмах. Но в нас всего сильней ночная чара: Мы хвалим свет заката, и затем Двенадцатого с башен ждем удара. Создавши сонмы солнечных систем, Мы смертью населили их планеты, И сладко нам, что мрак-утайщик нем. Во тьме полночной слиты все предметы. Скорей на шабаш, к бешенству страстей. Мы дьявольским сиянием одеты. Мешок игральных шулерских костей, Исполненные скрытого злорадства, Колдуньи, с кликой демонов-людей, Спешат найти убогое богатство Бесплодных ласк, запретную мечту Обедни черной, полной святотатства. И звезды мира гаснут налету, И тень весов качается незримо На мировом таинственном посту. Все взвешено и все неотвратимо. Добро и зло два лика тех же дум. Виденье мира тонет в море дыма. Во мгле пустынь свирепствует самум.