Том 1. Стихотворения

Бунин Иван Алексеевич

Голод

О, зима! О, дни жестокой, Бесконечной зимней стужи! Лед все толще, толще, толще Становился на озерах; Снег все больше, больше, больше Заносил луга и степи; Все грозней шумели вьюги По лесам, вокруг селенья. Еле-еле из вигвама, Занесенного снегами, Мог пробраться в лес охотник; В рукавицах и на лыжах Тщетно по лесу бродил он, Тщетно он искал добычи, — Не видал ни птиц, ни зверя, Не видал следов оленя, Не видал следов Вабассо. Страшен был, как привиденье, Лес блестящий и пустынный, И от голода, от стужи, Потеряв сознанье, падал, Погибал в снегах охотник. О, Всесильный Бюкадэвин! О, могучий Акозивин! О, безмолвный, грозный Погок! О, жестокие мученья, Плач детей и вопли женщин! Всю тоскующую землю Изнурил недуг и голод, Небеса и самый воздух Лютым голодом томились, И горели в небе звезды, Как глаза волков голодных! Вновь в вигваме Гайаваты Поселилися два гостя: Так же мрачно и безмолвно, Как и прежние два гостя, Без привета и без зова В дом вошли они и сели Прямо рядом с Миннегагой, Не сводя с нее свирепых, Впалых глаз ни на минуту. И один сказал ей: «Видишь? Пред тобою — Бюкадэвин». И другой сказал ей: «Видишь? Пред тобою — Акозивин!» И от этих слов и взглядов Содрогнулось, сжалось страхом Сердце милой Миннегаги; Без ответа опустилась, Скрыв лицо, она на ложе И томилась, трепетала, Холодея и сгорая, От зловещих слов и взглядов. Как безумный, устремился В лес на лыжах Гайавата; Стиснув зубы, затаивши В сердце боль смертельной скорби, Мчался он, и капли пота На челе его смерзались. В меховых своих одеждах, В рукавицах, Минджикэвон, С мощным луком наготове И с колчаном за плечами, Он бежал все дальше, дальше По лесам пустым и мертвым. «Гитчи Манито! —

вскричал он, Обращая взоры к небу С беспредельною тоскою. — Пощади нас, о Всесильный, Дай нам пищи, иль погибнем! Пищи дай для Миннегаги — Умирает Миннегага!» Гулко в дебрях молчаливых, В бесконечных дебрях бора, Прозвучали вопли эти, Но никто не отозвался, Кроме отклика лесного, Повторявшего тоскливо: «Миннегага! Миннегага!» До заката одиноко Он бродил в лесах печальных, В темных чащах, где когда-то Шел он с милой Миннегагой, С молодой женою рядом, Из далеких стран Дакотов. Весел был их путь в то время! Все цветы благоухали, Все лесные птицы пели, Все ручьи сверкали солнцем, И сказала Миннегага С беззаветною любовью: «Я пойду с тобою, муж мой!» А в вигваме, близ Нокомис, Близ пришельцев молчаливых, Карауливших добычу, Уж томилась пред кончиной, Умирала Миннегага. «Слышишь? — вдруг она сказала. Слышишь шум и гул далекий Водопадов Миннегаги? Он зовет меня, Нокомис!» «Нет, дитя мое, — печально Отвечала ей Нокомис, — Это бор гудит от ветра». «Глянь! — сказала Миннегага. — Вон — отец мой! Одиноко Он стоит и мне кивает Из родимого вигвама!» «Нет, дитя мое, — печально Отвечала ей Нокомис, — Это дым плывет, кивает!» «Ах! — вскричала Миннегага. Это Погока сверкают Очи грозные из мрака, Это он мне стиснул руку Ледяной своей рукою! Гайавата, Гайавата!» И несчастный Гайавата Издалека, издалека, Из-за гор и дебрей леса, Услыхал тот крик внезапный, Скорбный голос Миннегаги, Призывающий во мраке: «Гайавата! Гайавата!» По долинам, по сугробам, Под ветвями белых сосен, Нависавшими от снега, Он бежал с тяжелым сердцем, И услышал он тоскливый Плач Нокомис престарелой: «Вагономин! Вагономин! Лучше б я сама погибла, Лучше б мне лежать в могиле! Вагономин! Вагономин!» И в вигвам он устремился И увидел, как Нокомис С плачем медленно качалась, Увидал и Миннегагу, Неподвижную на ложе, И такой издал ужасный Крик отчаянья, что звезды В небесах затрепетали, А леса с глубоким стоном Потряслись до основанья. Осторожно и безмолвно Сел он к ложу Миннегаги, Сел к ногам ее холодным, К тем ногам, что никогда уж Не пойдут за Гайаватой, Никогда к нему из дома Уж не выбегут навстречу. Он лицо закрыл руками, Семь ночей и дней у ложа Просидел в оцепененье, Без движенья, без сознанья: День царит иль тьма ночная? И простились с Миннегагой; Приготовили могилу Ей в лесу глухом и темном, Под печальною цикутой, Обернули Миннегагу Белым мехом горностая, Закидали белым снегом, Словно мехом горностая, — И простились с Миннегагой. А с закатом на могиле Был зажжен костер из хвои, Чтоб душе четыре ночи Освещал он путь далекий, Путь в Селения Блаженных. Из вигвама Гайавате Видно было, как горел он, Озаряя из-под низу Ветви черные цикуты. И не раз в час долгой ночи Подымался Гайавата На своем бессонном ложе, Ложе милой Миннегаги, И стоял, следил с порога, Чтобы пламя не погасло, Дух во мраке не остался. «О, прости, прости! — сказал он. О, прости, моя родная! Все мое с тобою сердце Схоронил я, Миннегага, Вся душа моя стремится За тобою, Миннегага! Не ходи, не возвращайся К нам на труд и на страданья, В мир, где голод, лихорадка Мучат душу, мучат тело! Скоро подвиг свой я кончу, Скоро буду я с тобою В царстве светлого Понима, Бесконечной, вечной жизни!»

След белого

Средь долины, над рекою, Над замерзшею рекою, Там сидел в своем вигваме Одинокий, грустный старец. Волоса его лежали На плечах сугробом снега, Плащ его из белой кожи, Вобивайон, был в лохмотьях, А костер среди вигвама Чуть светился, догорая, И дрожал от стужи старец, Ослепленный снежной вьюгой, Оглушенный свистом бури, Оглушенный гулом леса. Угли пеплом уж белели, Пламя тихо умирало, Как неслышно появился Стройный юноша в вигваме. На щеках его румянец Разливался алой краской, Очи кроткие сияли, Как весенней ночью звезды, А чело его венчала Из пахучих трав гирлянда. Улыбаясь и улыбкой Все, как солнцем, озаряя, Он вошел в вигвам с цветами, И цветы его дышали Нежным, сладким ароматом. «О мой сын, — воскликнул старец, — Как отрадно видеть гостя! Сядь со мною на циновку, Сядь сюда, к огню поближе, Будем вместе ждать рассвета. Ты свои мне порасскажешь Приключения и встречи, Я — свои: свершил я в жизни Не один великий подвиг!» Тут он вынул Трубку Мира, Очень старую, чудную, С красной каменной головкой, С чубуком из трости, в перьях, Наложил ее корою, Закурил ее от угля, Подал гостю-чужеземцу И повел такие речи: «Стоит мне своим дыханьем Только раз на землю дунуть, Остановятся все реки, Вся вода окаменеет!» Улыбаясь, гость ответил: «Стоит мне своим дыханьем Только раз на землю дунуть, Зацветут цветы в долинах, Запоют, заплещут реки!» «Стоит мне тряхнуть во гневе Головой своей седою, — Молвил старец, мрачно хмурясь, — Всю страну снега покроют, Вся листва спадет с деревьев, Все поблекнет и погибнет, С рек и с тундр, с болотных топей Улетят и гусь и цапля К отдаленным, теплым странам; И куда бы ни пришел я, Звери дикие лесные В норы прячутся, в пещеры, Как кремень, земля твердеет!» «Стоит мне тряхнуть кудрями, — Молвил гость с улыбкой кроткой, — Благодатный теплый ливень Оросит поля и долы, Воскресит цветы и травы; На озера и болота Возвратятся гусь и цапля, С юга ласточка примчится, Запоют лесные птицы; И куда бы ни пришел я, Луг колышется цветами, Лес звучит веселым пеньем, От листвы темнеют чащи!» За беседой ночь минула; Из далеких стран Востока, Из серебряных чертогов, Словно воин в ярких красках, Солнце вышло и сказало: «Вот и я! Любуйтесь солнцем, Гизисом, могучим солнцем!» Онемел при этом старец. От земли теплом пахнуло, Над вигвамом стали сладко Опечи петь и Овейса, Зажурчал ручей в долине, Нежный запах трав весенних Из долин в вигвам повеял, И при ярком блеске солнца Увидал Сэгвон яснее Старца лик холодный, мертвый: То был Пибоан могучий. По щекам его бежали, Как весенние потоки, Слезы теплые струями, Сам же он все уменьшался В блеске радостного солнца — Паром таял в блеске солнца, Влагой всачивался в землю, И Сэгвон среди вигвама, Там, где ночью мокрый хворост В очаге дымился, тлея, Увидал цветок весенний, Первоцвет, привет весенний, Мискодит в зеленых листьях. Так на север после стужи, После лютой зимней стужи, Вновь пришла весна, а с нею Зацвели цветы и травы, Возвратились с юга птицы. С ветром путь держа на север, В небе стаями летели, Мчались лебеди, как стрелы, Как большие стрелы в перьях, И скликалися, как люди; Плыли гуси длинной цепью, Изгибавшейся, подобно Тетиве из жил оленя, Разорвавшейся на луке; В одиночку и попарно, С быстрым, резким свистом крыльев, Высоко нырки летели, Пролетали на болота Мушкодаза и Шух-шух-га. В чащах леса и в долинах Пел Овейса синеперый, Над вигвамами, на кровлях, Опечи пел красногрудый, Под густым наметом сосен Ворковал Омими, голубь, И печальный Гайавата, Онемевший от печали, Услыхал их зов веселый, Услыхал — и тихо вышел Из угрюмого вигвама Любоваться вешним солнцем, Красотой земли и неба. Из далекого похода В царство яркого рассвета, В царство Вебона, к Востоку, Возвратился старый Ягу, И принес он много-много Удивительных новинок. Вся деревня собралася Слушать, как хвалился Ягу Приключеньями своими, Но со смехом говорила: «Уг! Да это точно — Ягу! Кто другой так может хвастать!» Он сказал, что видел море Больше, чем Большое Море, Много больше Гитчи-Гюми И с такой водою горькой, Что никто не пьет ту воду. Тут все воины и жены Друг на друга поглядели, Улыбнулися друг другу И шепнули: «Это враки! Ко! — шепнули, — это враки!» В нем, сказал он, в этом море, Плыл огромный челн крылатый, Шла крылатая пирога, Больше целой рощи сосен, Выше самых старых сосен. Тут все воины и старцы Поглядели друг на друга, Засмеялись и сказали: «Ко, не верится нам что-то!» Из жерла ее, сказал он, Вдруг раздался гром, в честь Ягу, Стрелы молнии сверкнули. Тут все воины и жены Без стыда захохотали. «Ко, — сказали, — вот так сказка!» В ней, сказал он, плыли люди, Да, сказал он, в этой лодке Я сто воинов увидел. Лица воинов тех были Белой выкрашены краской, Подбородки же покрыты Были густо волосами. Тут уж все над бедным Ягу Стали громко издеваться, Закричали, зашумели, Словно вороны на соснах, Словно серые вороны. «Ко! — кричали все со смехом, — Кто ж тебе поверит, Ягу!» Гайавата не смеялся, — Он на шутки и насмешки Строго им в ответ промолвил: «Ягу правду говорит нам; Было мне дано виденье, Видел сам я челн крылатый, Видел сам я бледнолицых, Бородатых

чужеземцев Из далеких стран Востока, Лучезарного рассвета. Гитчи Манито могучий, Дух Великий и Создатель, С ними шлет свои веленья, Шлет свои нам приказанья. Где живут они, — там вьются Амо, делатели меда, Мухи с жалами роятся. Где идут они — повсюду Вырастает вслед за ними Мискодит, краса природы. И когда мы их увидим, Мы должны их, словно братьев, Встретить с лаской и приветом. Гитчи Манито могучий Это мне сказал в виденье. Он открыл мне в том виденье И грядущее — все тайны Дней, от нас еще далеких. Видел я густые рати Неизвестных нам народов, Надвигавшихся на Запад, Переполнивших все страны. Разны были их наречья, Но одно в них билось сердце, И кипела неустанно Их веселая работа: Топоры в лесах звенели, Города в лугах дымились, На реках и на озерах Плыли с молнией и громом Окрыленные пироги. А потом уже иное Предо мной прошло виденье, — Смутно, словно за туманом: Видел я, что гибнут наши Племена в борьбе кровавой, Восставая друг на друга, Позабыв мои советы; Видел с грустью их остатки, Отступавшие на Запад, Убегавшие в смятенье, Как рассеянные тучи, Как сухие листья в бурю!»

Эпилог

На прибрежье Гитчи-Гюми, Светлых вод Большого Моря, Тихим, ясным летним утром Гайавата в ожиданье У дверей стоял вигвама. Воздух полон был прохлады, Вся земля дышала счастьем, А над нею, в блеске солнца, На закат, к соседней роще, Золотистыми роями Пролетали пчелы, Амо, Пели в ярком блеске солнца. Ясно глубь небес сияла, Тихо было Гитчи-Гюми; У прибрежья прыгал Нама, Искрясь в брызгах, в блеске солнца; На прибрежье лес зеленый Возвышался над водою, Созерцал свои вершины, Отраженные водою. Светел взор был Гайаваты: Скорбь с лица его исчезла, Как туман с восходом солнца, Как ночная мгла с рассветом; С торжествующей улыбкой, Полный радости и счастья, Словно тот, кто видит в грезах То, что скоро совершится, Гайавата в ожиданье У дверей стоял вигвама. К солнцу руки протянул он, Обратил к нему ладони, И меж пальцев свет и тени По лицу его играли, По плечам его открытым; Так лучи, скользя меж листьев, Освещают дуб могучий. По воде, в дали неясной, Что-то белое летело, Что-то плыло и мелькало В легком утреннем тумане, Опускалось, подымалось, Подходя все ближе, ближе. Не летит ли там Шух-шух-га? Не ныряет ли гагара? Не плывет ли Птица-баба? Или это Во-би-вава Брызги стряхивает с перьев, С шеи длинной и блестящей? Нет, не гусь, не цапля это, Не нырок, не Птица-баба По воде плывет, мелькает В легком утреннем тумане: То березовая лодка, Опускаясь, подымаясь, В брызгах искрится на солнце, И плывут в той лодке люди Из далеких стран Востока, Лучезарного рассвета; То наставник бледнолицых, Их пророк в одежде черной, По воде с проводниками И с друзьями путь свой держит. И, простерши к небу руки, В знак сердечного привета, С торжествующей улыбкой Ждал их славный Гайавата, Ждал, пока под их пирогой Захрустит прибрежный щебень, Зашуршит песчаный берег И наставник бледнолицых На песчаный берег выйдет. И когда наставник вышел, Громко, радостно воскликнув, Так промолвил Гайавата: «Светел день, о чужеземцы, День, в который вы пришли к нам! Все селенье наше ждет вас, Все вигвамы вам открыты. Никогда еще так пышно Не цвела земля цветами, Никогда на небе солнце Не сияло так, как ныне, В день, когда из стран Востока Вы пришли в селенье наше! Никогда Большое Море Не бывало так спокойно, Так прозрачно и свободно От подводных скал и мелей: Там, где шла пирога ваша, Нет теперь ни скал, ни мелей! Никогда табак наш не был Так душист и так приятен, Никогда не зеленели Наши нивы так, как ныне, В день, когда из стран Востока Вы пришли в селенье наше!» И наставник бледнолицых, Их пророк в одежде черной, Отвечал ему приветом: «Мир тебе, о Гайавата! Мир твоей стране родимой, Мир молитвы, мир прощенья, Мир Христа и свет Марии!» И радушный Гайавата Ввел гостей в свое жилище, Посадил их там на шкурах Горностаев и бизонов, А Нокомис подала им Пищу в мисках из березы, Воду в ковшиках из липы И зажгла им Трубку Мира. Все пророки, Джосакиды, Все волшебники, Вэбины, Все врачи недугов, Миды, С ними воины и старцы Собралися пред вигвамом, Чтоб почтить гостей приветом. Тесным кругом у порога На земле они сидели И курили трубки молча, А когда к ним из вигвама Вышли гости, так сказали: «Всех нас радует, о братья, Что пришли вы навестить нас Из далеких стран Востока!» И наставник бледнолицых Рассказал тогда народу, Что пришел он им поведать О святой Марии-Деве, О ее предвечном Сыне. Рассказал, как в дни былые Он сошел на землю к людям, Как он жил в посте, в молитве, Как учил он, как евреи, Богом проклятое племя, На кресте его распяли, Как восстал он из могилы, Вновь ходил с учениками И с земли вознесся в небо. И народ ему ответил: «Мы словам твоим внимали, Мы внимали мудрой речи, Мы должны о ней подумать. Всех нас радует, о братья, Что пришли вы навестить нас Из далеких стран Востока!» И, простясь, все удалились, Разошлись к своим вигвамам, Рассказали на деревне Юным воинам и женам, Что прислал Владыка Жизни К ним гостей из стран Востока. От жары, в затишье полдня, Тяжким воздух становился; В полусне шептались сосны Позади вигвамов душных, В полусне плескались волны На песчаное прибрежье, А на нивах, не смолкая, Пел кузнечик, Па-пок-кина. Спали гости Гайаваты, Истомленные жарою, В душном сумраке вигвама. Тихо вечер приближался, Освежая знойный воздух, И метало солнце стрелы, Пробивая чащи леса, В тайники его врываясь, Все осматривая зорко. Спали гости Гайаваты В тихом сумраке вигвама. С мягких шкур встал Гайавата И простился он с Нокомис, Тихим шепотом сказал ей, Чтоб гостей не потревожить: «Ухожу я, о Нокомио, Ухожу я в путь далекий, Ухожу в страну Заката, В край Кивайдина родимый. Но гостей моих, Нокомис, На тебя я оставляю: Сохраняй их и заботься, Чтоб ни страх, ни подозренье, Ни печаль их не смущали; Чтоб в вигваме Гайаваты Им всегда готовы были И приют, и кров, и пища». Так сказав ей, он покинул Отчий дом, пошел в селенье И простился там с народом, Говоря такие речи: «Ухожу я, о народ мой, Ухожу я в путь далекий: Много зим и много весен И придет и вновь исчезнет, Прежде чем я вас увижу; Но гостей моих оставил Я в родном моем вигваме: Наставленьям их внимайте, Слову мудрости внимайте, Ибо их Владыка Жизни К нам прислал из царства света». На прибрежье Гайавата Обернулся на прощанье, На сверкающие волны Сдвинул легкую пирогу, От кремнистого прибрежья Оттолкнул ее на волны, — «На закат!» — сказал ей тихо И пустился в путь далекий. И закат огнем багряным Облака зажег, и небо, Словно прерии, пылало; Длинным огненным потоком Отражался в Гитчи-Гюми Солнца след, и, удаляясь Все на запад и на запад, Плыл по нем к заре огнистой, Плыл в багряные туманы, Плыл к закату Гайавата. И народ с прибрежья долго Провожал его глазами, Видел, как его пирога Поднялась высоко к небу В море солнечного блеска — И сокрылася в тумане, Точно бледный полумесяц, Потонувший тихо-тихо В полумгле, в дали багряной. И сказал: «Прости навеки, Ты прости, о Гайавата!» И лесов пустынных недра Содрогнулись — и пронесся Тяжкий вздох во мраке леса, Вздох: «Прости, о Гайавата!» И о берег волны с шумом Разбивались и рыдали, И звучал их стон печальный, Стон: «Прости, о Гайавата!» И Шух-шух-га на болоте Испустила крик тоскливый, Крик: «Прости, о Гайавата!» Так в пурпурной мгле вечерней, В славе гаснущего солнца, Удалился Гайавата В край Кивайдина родимый. Отошел в Страну Понима, К Островам Блаженных, — в царство Бесконечной, вечной жизни!

Словарь индейских слов, встречающихся в поэме

Аджидомо — белка.

Амик — бобр.

Амо — пчела.

Бимагут — виноградник.

Бэм-вава — звук грома.

Вабассо — кролик; север.

Вава — дикий гусь.

Ва-ва-тэйзи — светляк.

Вавбик — утес.

Вавонэйса — полуночник (птица).

Вагономин — крик горя.

Вампум — ожерелья, пояса и различные украшения из раковин и бус.

Во-би-вaвa — белый гусь.

Вобивайо — кожаный плащ.

Вэбино — волшебник.

Вэбино-Вэск — сурепка.

Вэ-мок-квана — гусеница.

Гитчи-Гюми — Верхнее озеро.

Дагинда — гигантская лягушка,

Джиби — дух.

Джосакиды — пророки.

Дэш-кво-нэ-ши — стрекоза.

Иза — стыдись!

Инайнивэг — пешка (в игре в кости).

Ишкуда — огонь, комета.

Йенадиззи — щеголь, франт.

Кагаги — ворон.

Каго — не тронь!

Кайошк — морская чайка.

Кивайдин — северо-западный ветер.

Кинэбик — змея.

Киню — орел.

Ко — нет.

Куку-кугу — сова.

Куо-ни-ши — стрекоза.

Кенбза, Маскеноза — щука.

Манг — нырок.

Ман-го-тэйзи — отважный.

Маномони — дикий рис.

Месяц Земляники — июнь.

Месяц Листьев — май.

Месяц Лыж — ноябрь.

Месяц Падающих Листьев — сентябрь.

Месяц Светлых Ночей — апрель.

Миды — врачи.

Минага — черника.

Минджикэвон — рукавицы.

Минни-вава — шорох деревьев.

Мискодит — «След Белого» (цветок).

Мише-Моква — Великий Медведь.

Мише-Нама — Великий Осетр.

Мондамин — маис.

Мушкодаза — глухарка.

Мэдвэй-ошка — плеск воды.

Мэма — зеленый дятел.

Мэшинова — прислужник.

Нама — осетр.

Нама-Вэск — зеленая мята.

Нинимуша — милый друг.

Ноза — отец.

Нэго-Воджу — дюны озера.

Нэпавин — сон, дух сна.

Нэшка — смотри!

Овейса — сивоворонка (птица).

Одамин — земляника.

Озавабик — медный диск (в игре в кости)..

Окагавис — речная сельдь.

Омими — голубь.

Онэвэ — проснись, встань!

Опечи — красногрудка (птица).

Па-пок-кина — кузнечик.

Пибоан — зима.

Пимикан — высушенное оленье мясо.

Пишнэкэ — казарка (птица).

Поггэвогон — палица.

Погок — смерть.

Пок-Уэджис — пигмеи.

Понима — загробная жизнь.

Сава — окунь.

Сибовиша — ручей.

Соббикаши — тарантул.

Сон-джи-тэгэ — сильный.

Сэгвон — весна.

Тэмрак — лиственница.

Уг — да.

Угодвош — самглав, луна-рыба.

Читовэйк — зуек.

Шабомин — крыжовник.

Ша-ша — далекое прошлое.

Шингебис — нырок.

Шишэбвэг — утенок (фигурка в игре в кости).

Шовэн-нэмэшин — сжалься!

Шогаши — морской рак.

Шогодайя — трус.

Шошо — ласточка.

Шух-шух-га — цапля.

Энктаги — Бог Воды.

Эннэмики — гром.

Эпокеа — тростник.

Поэзия И.А. Бунина

Поэзия Ивана Алексеевича Бунина, этого архаиста-новатора, верного литературным традициям XIX века и вместе с тем шагнувшего вперед в освоении новых художественных средств, являет нам пример движения русской лирики в ее коренных, национальных основах. Оставаясь на протяжении всей своей долгой, почти семидесятилетней творческой жизни натурой исключительно цельной, повинуясь внутреннему велению таланта, Бунин в то же время, в пору дореволюционного творчества, пережил заметную эволюцию, раскрывая на различных перепадах русской общественной жизни новые грани своего дарования.