Том 1. Уездное
Шрифт:
— Нет, материя-то какова — материю я тебе выбрал: чистый шелк! — Кортома поглаживает зеленую материю тут, там.
— Еще вина мне, еще лей!
— Ты умница, я знал — ты умница, больше так ведь…
Краснеют лица, подымается снизу темная земляная кровь. Подмигивают Пельке, подмигивают хозяину: ну и ходок! Женкам мешают пуговицы — расстегивают одну, другую, третью. По двое выходят освежаться за дверь.
— Ну что же, гостёчки, набузгались, а? Ну — плясать! Живо!
Пропал стол, стулья. Пустая
— Тим-та-а-ам! Тим-та-а-ам!
— И-эх! — вдруг выхватила бубен рыжая и пошла кругом. Глаза закрыла: белое бессонное солнце — белая ночь на лугу — белые дымные столбы от костров…
— И-ах! — еще отчаянней — до смерти закружиться, выкружить все из себя: ничего не было…
Грохают грубые сапоги об пол, по ветру бороды, фалды фрака… эх, гони — сто верст в час!
— А ты что же? — на лету крикнул Кортома хозяйке. — Сидишь одна: гага на яйцах!
Хозяйка медленно встала. Веселая улыбка между двух морщинок по углам губ. Замелькало в кругу ее розовое платье, завеяло — качнулось…
— Стой-стой-стой! Упала… да стой же! Розовое платье опускалось на пол, таяло — и вот сейчас на полу будет только розовый комочек… Кортома подхватил, увел в соседнюю комнату:
— И вечно что-нибудь этакое! Уж не может! Ну чего — ну?
— Голубчик мой — это я так… Уморилась нынче очень — я сейчас… Ну, вот и ничего.
— Ты бы вот лучше наверх пошла: все ли там, как я велел — в конторе?
— Все как велел. Ты ничего, голубчик, иди в зал. Я сейчас…
Все уладилось. Хозяйка пришла, с веселой улыбкой наливает гостям шипучее. Хозяин под шумок куда-то пропал. Сквозь неплотно прикрытую дверь морозный пар. В розовом платье немного холодно — вздрагиваешь. Но это ничего — кто-нибудь войдет, прихлопнет поплотнее — и всё.
И наконец вошел хозяин, прихлопнул дверь. Должно быть, освежался: в горнице гвалт, дым как в бане-паруше. И не одному Кортоме невмоготу было: следом за ним раскрылась дверь, и вернулась рыжая в своем прекрасном зеленом платье.
Откуда-то из печки, как святочный бес-шиликун, вышарахнул приказчик Иван Скитский:
— С праздничком, хозяин! С праздничком, красавица! Магарыч с вашей милости!
Теперь Кортома где-то в стороне мирно попыхивает трубочкой, учительно поднят указательный палец. Возле Пельки приказчик Иван Скитский, вертится, щерит беззубые черные десны. Вытянул руку рожками — кызя-кызя! — защекотал козой бок Пельке, защекотал под грудью. Ну, что же: все равно.
— А я завтра все расскажу му-жу! А я завтра… шу-у… му-ужу… — шуршит шиликун в ухо.
И вдруг — будто этого только и надо Пельке: вдруг — губы у нее живые, на щеках румянец.
— Что ж, расскажи. Испугал!
Ла-адно! А у самой небось душа в пятки.
— Да уж так и быть: не скажу. Пойдешь
— С тобой? Эй, хозяин! Скажи-ка этому, твоему, чтоб отзынул. Эй, хозяин, вина!
Изо всей мочи по небу кнутом — и кровавеет рубец: заря. Но ни звука, ни оха: все равно никто не услышит.
Всё еще во вчерашнем зеленом платье — Пелька у окна, молча, ни звука. Марей — далеко, чуть виден в светлом кругу под жестяной лампочкой. Торопится, потукивает молоточком — тукает, поет, несется сердце завтра фонарь, завтра — вся жизнь новая…
— Ну что же, Пелька, как там вчера? — и уж забыл Марей, что спрашивал о чем-то, и ничего ему на свете, только — фонарь.
Все ярче рубец от кнута в небе. В плечах, в коленях — дрожь все горячее: пожалуй, вчера выбегала — остудилась, очень возможно.
— Эй, Марюха, оглох, что ли? Здравствуй, говорю. От хозяина моего — поклон со спасибом.
— Ага, Иван, здравствуй.
— Ну, а ты, красавица, как? Все на вчерашнем стоишь?
— На вчерашнем.
— Так-так-так… Ну что же, Марей, фонарь-то свой кончил?
— Кой-где пошабрить только — и завтра… Вот, ей-Богу, ничего мне на свете не надо, только бы завтра…
— Да уж я вижу: ничего не надо. Женку-то вот свою профонарил? Тю-тю, хезнула женка.
— Да нет — вон она у окошка.
— Эка, брат: это не твоя.
— Ох, чудак, ну тебя… Чья же — коли не моя?
У Ивана Скитского руки за спиной и пальцы вон этак вот, рожками — кызя-кызя — Пельке показывает. Молчит Пелька.
— Чья? А хозяина мово, господина Кортомы, со вчерашнего считается. Со ште-емпелем… Изо всей мочи кнутом… Ну, еще, ну?
— …Платье-то этакое — задарма думаешь? Эх, слепая макура!
Бросил шабрить Марей Голова — белая, глаза изумленные, синие не макура — Степка, зуёк
— Верно, Пелька?
— Верно.
Кровавеет рубец — сейчас брызнет. Сейчас кинется, вдарит, убьет. Милый, убей!
Синие, как у Степки, глаза — на Ивана, на Пельку, опять на Ивана. Иван щерится, у Пельки губы дрожат: может быть, сейчас улыбнется.
— А-а, ну вас: нашли время! Уж ты, Иван, шут известный: луканька хвостом. Ну тебя, недосуг, кончить надо к завтрему…
Неключимой силе не переступить светлого круга: прочны, прочнее камня светлые стены. Плюнул Иван Скитский, повернулся к двери
В конце становища, на разулочье — пересмеиваются, перешептываются люди. Где-то тут Пелька Вот их сейчас всех осияет — лица, улыбки, глаза — и все новые и по-новому все
Пальцы трясутся, еле-еле Марей зажег спичку. Завизжали блоки, фонарь возносился вверх — и вверху, в самой сердцевине тьмы — над миром затеплел огонек. Вот только еще подкачать насосом — и тогда…