Том 1. Уездное
Шрифт:
Липы растомились, дышат часто. К духу медвяному пчелы так и льнут. На теплой могильной плите — Сикидин с Душаткой. И уж Душатка расслабла вся, руки распустились, и только одно на свете: сикидинская лапа на правой груди.
— Так ты гляди, Душатка, чтоб без обману. Как после трапезы заснут, ты нас коридором, через корпус, в покой к ней, а сама — ноги за пояс, и марш. А ночью тебя на поляне — буду ждать, бесповоротно.
— Ванюшка, только Христа ради, чтоб беспокойства какого
— Дура! Мы — деликатно, согласно постановлению.
Только одно на свете: сикидинская жестокая лапа на правой груди…
После обедни в покоях матери Нафанаилы шумели гости: причт из Манаенок, из Крутого, из Яблонова. Уточкой-водоплавкой переваливалась, хлопотала хозяйка, сухонькая, черненькая. А глаза — как отрыгнувшая весенняя ветка: ясные, синие…
Дьякон крутовский — дочь Ноночку замуж выдал: уж так радовалась Нафанаила, так расспрашивала обо всем:
— Ну, а платье-то какое венчальное?
— А платье — кисейное, белое. Вот тут вот — вставка, а тут — бары кругом.
— Ну слава Богу, слава Богу! А музыка-то была?
— Ну, музыка у нас какая же! Так, два жида в три ряда.
— Ну, слава Богу, слава Богу! Блинчиков-то еще, а?
Радостно, а все-таки уходилась Нафанаила с гостями. И как ушли — Катерину-казначею отпустила, штору задернула и на диван прилегла. Штора желтая, позолочено все в комнате, веселое: посуда в горке позолочена, просвира трехфунтовая, и по окнам — в вазах медвяные липовые ветки и купавки и лютики.
А только глаза завела — все девять дочерей тут тоже — на именины, веселые такие.
— А музыка-то у вас есть там, милые вы мои?
— Ну, как же, обязательно… — и пошли притопывать, и все громче, сапоги-то у них там носят какие здоровые, вот не думала!
Раскрыла Нафанаила глаза: у притолки мужиков трое топчутся.
— И как же это я крепко так? Поди, в дверь Катерина стучала, а я — ничегошеньки…
Вскочила, поправилась — и к мужикам вперевалочку:
— Как будто манаенские, а?
— Манаенские, конечно. И прибыли к вам согласно постановлению.
— Родимые мои, вот уж нынче для меня радости сколько! Уж вот спасибо-то! И вы попомнили — почтили меня, старуху. А у меня и пирог именинный остался, и все. Ну, сейчас, сейчас…
И уточкой-водоплавкой в соседнюю комнату, зазвенела тарелками.
У старика Онисима — ротик оником:
— Ска-жжи ты на милость! Вот так попали!
Слыхать было явственно: нож проходил мягкое, легонько тукал в тарелку — резал пирог ломтями.
Зубы у Сикидина посверкивали, глаза упрятал в картуз — картуз в руках:
— Что ж, мы с утра не емши. Но только уж, чтобы потом — никаких привилегий, бесповоротно.
Игуменья тащила
— Ну, милые вы мои, уж так вы меня… Ангела моего вспомнили, а? Ну, вот тут, вот тут. А ты бы, старичок, в кресло. Ну-ка, на здоровье? И я с вами.
Со сторожем окаянным всю ночь провозились манаенские. А висант к именинам — хороший, крепкий: по костям пошло, в темя вдарило. Все свирепей рвал пирог волчьими зубами Сикидин. Все пуще голова набочок у Зиновея Лукича.
Еще стаканчик — и заколотил себя в грудь Зиновей Лукич.
— Матушка, грешник я, вот передо всеми говорю… Как мясоедом я третий раз женился, на молоденькой… Опять же — телка у меня с ящуром… Но как она, Матерь Божия, значит, Сподручница грешных — обязана она выручить нас из положения. Хотя-хоть и грешник я, и телка… но как мы, значит, для обчества, а не для себя… Верно я говорю, Сикидин? А?
Стукнули в дверь: мать казначея. Шаги крепкие, мужичьи. На манаенских повела бровями:
«Пронюхали пирок мужичишки, влезли. Хоть бы какой час ей покою дали!»
— Катеринушка, уж ты бы еще нам висанту — уж день такой. Сделай милость, вон в горке ключи от погреба.
Ну, либо сейчас, пока в погреб ходит, либо — все — прахом…
Встал Сикидин, лоб нагнул: бык брухучий. Руками об стол оперся, правая — тряпкой замотала.
— Батюшка мой, это что же у тебя рука-то? Дай, я тебе чистенькой завяжу, а то еще болеть прикинется…
Поднял руку Сикидин. На игуменью — на руку — запнулся…
А тут как раз и Онисим покончил. От висанту красный, и еще белей волосы ребяче-стариковские.
Крякнул, утерся — и поклон поясной:
— Ну, матушка, на угощенье спасибо. Уж вот как — по сих пор! А уж пирог — ну…
Игуменья свечкой так и затеплилась. Господи, то-то нынче день хорош! А Сикидин — столб столбом, на языке — грузило свинцовое. Да как зубами скрипнет — и в дверь пулей.
— Да чего же вы, погодите! Уж вот она — Катерина, ключами гремит…
Куда там годить: по лестнице прогромыхали. По теплым плитам под липами шлепают…
В логу у телеги чистили Онисима-старика:
— Ах ты, дурак полоротый! Ах, орясина! «Спа-си-ибо, матушка!» Как уговорено было, а? Кабы молчал, глядишь, все бы… «Спаси-бо, матушка!»
— А вы, коли меня умней, вы бы давиша об деле с ней говорили. А вы — что? А-а, то-то и оно-то! На телеге Сикидин горился:
— И как нам теперь нашим, манаенским, сказать? Конешно, были обстоятельства вразрез наших ожиданий. А только срамота, ей-Богу. Уж надо какое-нибудь этакое сказуемое придумать, а то разве про это выговорить: «Спаси-ибо, матушка!»