Том 1. В дебрях Индии (с илл.)
Шрифт:
Барбассон исключил все места, где они не бывали вместе с Барнетом, все приключения, в которых янки не участвовал с ним, и в результате убедился, что он не встречал это таинственное лицо ни на Цейлоне, ни в Нухурмуре; затем он мало-помалу до того сузил поле своих догадок, что ему ничего больше не оставалось, как перейти к анализу той ужасной ночной экспедиции в лагерь тхугов, где Барнет умер. Вместе с тем он вспомнил, что в ту самую ночь, когда он был пленником в подземелье храма, он узнал о западне, которую тхуги устроили Сердару.
Радость при этом открытии была до того велика, что Барбассон, подобно Архимеду, едва не соскочил со своей постели и не принялся
Скоро он заметил, однако, что несколько поспешил праздновать свою победу. Он вспомнил, что главарь тхугов, Кишнайя, говорил один, объясняя своим приверженцам, какую западню он придумал для Сердара… Но Кишнайя был повешен в Велуре, а потому нечего было и думать о возможности видеть его во плоти и крови в Нухурмуре.
— Нет, судьба решила, что я не открою эту тайну, — вздохнул бедный Барбассон. — Ах! Барнет, Барнет! Как недостает мне в эту минуту твоего высокого ума.
Не падая, однако, духом и проявлял присущее ему упорство, провансалец снова принялся выстраивать целый ряд умозаключений, и этот вторичный обзор привел его к тому же решению: в ночь, проведенную в развалинах храма, он слышал имя Сердара, произнесенное именно таким странным образом, и произносил его тхуг Кишнайя. И вот теперь в Нухурмуре он слышит совершенно ту же интонацию, тот же тембр, тот же голос. Итак, человек в развалинах и замаскированный посетитель Нухурмура — одно и то же лицо, то есть Кишнайя! Но ведь это невозможно, ибо Кишнайя повешен… Таков был круг, из которого Барбассон никак не мог выбраться.
— А между тем, — рассуждал он, — логика может быть ошибочной только тогда, когда выводы построены на ложных основаниях; в настоящем же случае все основания вполне точны: такое сочетание оттенков, ударения, тональности не может принадлежать двум разным голосам… Факт, следовательно, неверен…
Добравшись до этого пункта, Барбассон не останавливался больше. Кто может доказать, что тхуг был повешен! Негодяй слишком хитер и мог нарочно распространить этот слух, чтобы обмануть своих противников. Он, Барбассон, не присутствовал при повешении, он не может утверждать этого, потому что не видел факта собственными глазами. А раз он не может утверждать, то не может и делать этот факт основанием безошибочного рассуждения… И разве у него нет способа проверить этот факт? Если незнакомец — Кишнайя, Барбассон сумеет это узнать.
Сделав такое предположение, Барбассон не мог уже оставаться на месте.
Если Кишнайя был жив и пробрался в Нухурмур, под чужим именем, то погибли все — и принц, и его товарищи, и он сам, ибо тхуг не мог иметь никакой иной цели как выдачи их англичанам… Почем знать, быть может, красные мундиры уже оцепили пещеры! Невозможно было прожить и пяти минут с таким предположением, а потому Барбассон решил немедленно проверить свои подозрения.
План, составленный им, был очень прост; для исполнения его требовалась только ловкость. Принц предоставил свой большой салон членам Совета Семи, которые буквально падали от усталости, после быстрой и продолжительной ходьбы и без всяких церемоний расположились спать на мягких коврах, разостланных на полу этой комнаты. Ночная лампа, спускавшаяся с потолка, освещала спящих бледным и тусклым светом. Барбассон вошел босиком в комнату гостей; все спали глубоким и спокойным сном. Заметив место, где находится Кишнайя, он погасил лампу и осторожно лег около него; ободренный этим первым успехом, он подождал несколько минут, чтобы дать время пройти легкой дрожи, вызванной волнением. Затем он взял правую руку незнакомца и несколько раз пошевелил ею, как человек, который желает привлечь к себе внимание только того, с кем он хочет говорить; потом, чтобы тот не заговорил сразу громко, он шепнул ему на ухо:
— Кишнайя! Кишнайя! Ты спишь?
Сдержанный, таинственный тон этих слов должен был предупредить вопрошающего, что нужно отвечать осторожно. Барбассон с томительной тревогой ждал пробуждения спящего. Если он ошибался, у него готов был выход: он спросит незнакомца, не желает ли он, чтобы снова зажгли лампу, а последний, ничего не понимая со сна, не придаст значения другим словам, которые слышал. Все это было, впрочем, неважно, если спящий — не Кишнайя. Провансалец спросил вторично:
— Кишнайя, ты спишь?
Вслед за этим он услыхал слова, сказанные еще более глухим тоном:
— Кто меня зовет?.. Это ты, Дамара?
Волнение Барбассона было так сильно, что он не в состоянии был отвечать сразу; сдавленное горло отказывалось ему служить; понимая опасность молчания, он призвал на помощь всю свою энергию и сказал; «Да!», на что получил немедленный ответ:
— Неосторожный! Не произноси здесь моего имени… Все они считают меня повешенным; если они узнают, кто мы такие, — мы не выйдем живыми из Нухурмура… Что тебе нужно?
— Видишь, — сказал Барбассон с большей на этот раз уверенностью, — они погасили лампу… Ты не боишься западни?
— Только-то!.. Спи спокойно и дай мне также покой, я нуждаюсь в отдыхе… Никто ничего не подозревает.
— Ты отвечаешь за нас… Я не особенно спокойно чувствую себя здесь.
— Да, я отвечаю за всех вас… Спокойной ночи, трус, и не буди меня больше.
И Кишнайя повернулся в противоположную сторону от мнимого Дамары, а несколько минут спустя его спокойное и ровное дыхание показало, что он опять заснул глубоким сном. Видя, что нет больше никакой опасности, Барбассон тихонько вышел из комнаты и поспешил к себе, где прежде всего погрузил лицо в воду. Он задыхался… Кровь прилила ему к голове с такой силой, что он опасался апоплексического удара. После того он успокоился, насколько это было возможно при данных обстоятельствах.
— Ага! Господин Кишнайя! — сказал он, когда к нему опять вернулась способность говорить. — Вы недовольны, что вас не повесили, и имеете смелость положить голову прямо в пасть волку, как говорил Барнет, обожавший эту метафору… Ну, теперь вы будете иметь дело со мной, и на этот раз я вас не выпущу.
Барбассон решил ничего не говорить ни Нана, ни своим товарищам — он готовил им сюрприз.
На рассвете он вышел прогуляться по берегу озера и вернулся прежде, чем кто-либо заметил его отсутствие. Затем он принялся готовить удочки; в то время как он занимался этим во внутреннем саду Нухурмура, туда пришел тхуг, который только что проснулся. У последнего также были свои планы: ему очень хотелось знать, почему европеец так странно вел себя по отношению к нему, и тхуг был доволен, что встретил его одного. К великому своему удивлению, он нашел в нем большую перемену. Барбассон, которому нечего было больше узнавать о нем, был в прекрасном настроении духа и очень любезен.
— Салам, бабу! — сказал он туземцу, как только увидел его еще издали. — Как ты провел ночь?
Титул «бабу» дается всегда богатым индусам высокой касты, а потому тхуг был этим польщен.
— Салам, сахиб! — отвечал он. — Всегда отдыхаешь хорошо под крышей добрых людей… Ты рано встаешь, сахиб, солнце еще не взошло.
— Это самое лучшее время для рыбной ловли, а так как мы уезжаем сегодня, то я в последний раз хочу половить рыбки. Ты когда-нибудь увлекался этой забавой?