Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Здравствуй, Ясочка! Что затуманилась? Отчего побледнела?
На конном робко, еле слышно она спросила, можно ли взять коня, на котором ездил Тансык, а еще раньше — брат Утурбай. Она боялась, что скажут: Тансык уже угнал одного коня. Но сказали: отчего ж нельзя, он ваш, тансыковский. А Шолпан все-таки добавила, что сведет этого коня брату и вернет казенного. Ей пожелали успеха:
— Ну, ну, действуй!
Боясь новой ссоры, она уехала тайком, Ахмету оставила письмо, что на службе взяла отпуск и будет искать брата. Пусть Ахмет и не думает мешать ей, она не вернется домой, пока не найдет беглеца.
«Первые радости» валили вроде снега в буран. Неудачи с коренизацией, недостаток рабочих, специалистов, служащих…
Уже не раз налетал знобкий зимний курдай, а люди, большинство, жили
К привычным просьбам и жалобам вдруг посыпались в контору и рабочком непривычные, даже полностью неожиданные — уже не людской хлам, а высокоразрядные землекопы и бурильщики начали жаловаться на расценки и нормы выработки, на порочную классификацию грунтов, к удивлению специалистов, стали усиленно хаять Казахстанскую глину и добиваться перевода с нее на скалу.
Инженер Леднев пригласил Козинова, подал пачку бумаг и сказал:
— Твои бузят. Вот погляди в эти заявления.
— Кто такие?
— Землекопы и бурильщики.
— Они такие же и твои, как мои, — заметил Козинов. Ну, нет. Я им только работодатель, а ты — заботник, защитник.
— А ты все сбиваешься на старую тропку, у тебя всё — хозяин и работник, — упрекнул Леднева Козинов. — Надо помнить, в какое время живем.
— Помню и действую соответственно. Вот, — Леднев достал из конторского стола коллективный договор и сунул Козинову, — в рамках этого, шире не могу. А твои требуют, не разберешь чего, верно, спьяну.
Козинов поглядел в несколько заявлений. Они были почти одинаковы: лучше долбить камень, чем копать здешнюю глину, на песке зарабатывают впятеро больше, чем на ней…
С пачкой заявлений он выехал на линию, на тот особо глинистый участок, откуда и был самый настойчивый поток жалоб.
— Что тут у вас? Почему так рассердились на глину? — спросил Козинов.
— А ты попробуй ее! — Рабочие начали совать ему лопаты и ломы.
Попробовал. Да, глина была трудная, лопатой не копалась, ломом не дробилась. Козинов попросил Гусева отрядить на глину бурильщиков. Плохо поддавалась она и бурению.
Козинов поработал на всех грунтах участка всеми инструментами, какие применялись там: лопатой, ломом, кайлом, буром — и вернулся на Луговую с новой классификацией грунтов.
Большая группа рабочих потребовала упорядоченья заработной платы. Управление дороги и профсоюзные организации создали согласительную комиссию. Елкин был главным представителем от администрации, Козинов — от профсоюза.
На совместном заседании первое слово дали Козинову. Он встал, весь до конца напружинился, как парус, надутый сильным ветром, и произнес целую речь:
— На нас, рабочих-активистов, вешают все, что способна выдумать самая злая фантазия: мы — и лентяи, и рвачи, и дезорганизаторы строительства, и забастовщики. Меня из рабочего, профсоюзного председателя переименовали в предателя. Но это сплошная ложь, клевета. Мы требуем только справедливости, только правильной зарплаты. Больше — ничего. — Он развернул записную книжку. — Теперь у нас бреют всех одной бритвой — и получается чертовщина: вот землекопы на глине вырабатывают по два рубля в день, а на песке — девять и больше; одинаковые по силам бригады разнятся в заработке, как земля от неба. Пот и усталь у всех равны, а из кассы одни гребут лопатой, другие же еле оправдывают свой хлеб. На такой справедливости далеко не ускачешь, Турксиб не построишь. Чтобы не было вот таких анекдотов — кому два рубля, а кому десять за одинаковый пот, — мы требуем разделить грунт по новой сетке и каждому разряду дать законную расценку. Кто стоит за старые, привезенные из средней России расценки, тот либо недруг строительству, либо рабочий для него — скотина.
Елкин внимательно следил за Козиновым, отмечал прежние черты — прямоту, рассудительность, отмечал и новые — нервность, торопливость, худобу лица и беспокойство глаз.
Козинов умолк. Начались споры о разрядах грунта. Елкин попросил у Козинова листочек и под гул споров изучал расчеты. Было видно, что работал знаток, и работал добросовестно. Разряды охватывали все грунты, встречавшиеся по Чокпару.
Первое заседание комиссии закончилось ничем, инженерно хозяйственная часть отказалась принять деление
При выходе с заседания Елкин отвел Козинова в сторону и спросил:
— Как это вы, уважаемый товарищ, проштрафились с глиной?
— Ничего не проштрафился, глина местами хуже гранита. Здесь она особая, лежалая, жирная. Ни лопатой ее, ни буром: к лопате липнет, не сбросишь, а бур замаслится в ней — и крутится вхолостую. Спроси у бурильщиков, что лучше — определенно скажут: гранит.
— Может быть, может быть, — согласился Елкин.
На втором заседании специалисты один за другим с цифрами и формулами о сопротивлении горных пород растаптывали классификацию, добытую опытом бурильщиков, узнанную через боль в руках и спинах. Козинов, склонившись над своими расчетами, чувствовал, что теряет ясность рассудка и слова, приготовленные для защиты, и саму охоту защищаться. Наука со всей ее изворотливостью, туман мудреных и неопределенных терминов вязали рабочего, как хитросплетенная сеть отчаянного, но простодушного зверя.
Попросил слова Елкин.
«Ну, этот добьет», — подумали обе стороны.
— Насколько мне известно, — заговорил инженер, кивая то администраторам, то рабочим, — при подобного рода конфликтах обе стороны упорно, в силу какого-то, извините за резкость, глупого принципа, враждуют. Рабочие требуют, администрация не дает. Сегодня, здесь я наблюдал ярчайший пример этого упрямства, прямо-таки спекуляции наукой. Говорят: «Глина, что такое глина, ее бурить не надо, рвать незачем, выбирай лопатой, и все…» А вот Козинов и все бурильщики ставят глину рядом с гранитом и ссылаются на опыт. Тоже наука, мать всех наук! Казалось бы, теоретикам, администраторам не мешало прислушаться к голосу практиков, но они не желают, они блюдут интерес. Чей? Я вернусь к науке. А теперь по поводу интереса. Да, чей? Свой? Нет! Какая польза нам, администрации, если на строительстве будет действовать ошибочная и неподвижная классификация?! Никакой. Интерес рабочих? Нет! Их интерес находится как раз в перемене классификации. Интерес государства, строительства? Тоже нет! Я докажу, что нет. Вот две суммы: одна — стоимость наших выемок при действующей классификации и оплате, другая — стоимость выемок по классификации и оплате, предлагаемой Козиновым и рабочими. Она на миллион с лишком ниже. Нам предлагают мильон экономии, порядок, дисциплину, дружную работу, взамен требуют всего только справедливое распределение заработной платы, и мы не соглашаемся, мы кричим: «Забастовщики, смутьяны, рвачи». Что это? — Елкин понизил голос до шепота. — Мы — забастовщики. Я знаю, меня могут назвать перебежчиком и предателем, но считаю, что вы все должны предать себя, свое упрямство, вредное спецовское самомнение. Смысл рабочих требований — крупная экономия, справедливая оплата, несомненно подъем производительности и дисциплины. Урон один — кое-кому из администраторов и специалистов придется признать, что они ошибались. Эго же не резон! Теперь о науке. Что поделаешь, если, вопреки науке, казахстанскую глину приходится бурить и рвать, если она упрямей гранита. Наука, спасовавшая перед глиной, может спасовать и перед другими грунтами. Я предлагаю принять классификацию Козинова, как более точную и гибкую, но отвлеченно научную, по которой не бурят, а живую, вот чем добытую, вот! — Елкин похлопал себя по хребту и вышел за дверь: он не хотел выслушивать ту нудную канитель, которая все же поднимается любителями поговорить и поспорить вокруг ясных, начисто облупленных вопросов.
После принятия новой шкалы грунтов и новых расценок Козинов мог бы из предов рядового рабочкома быстро подняться до окружных и областных центров, как и постарались сделать некоторые из его товарищей. Его даже тянули вверх, но он отбрыкался. Чутье человека, озабоченного в первую очередь делом, а не собой, которое привело его на Чокпар, подсказало Козинову, что его место среди бурильщиков, подрывников, землекопов. Только в этой родной стихии, около земли, он по-настоящему полезен и незаменим, во всякой же другой может обратиться в «человека из рабочкома», нарисованного Елкиным. Он подхватил этот образ говоруна и сунул в память как предостережение, как пугало для себя. Временами он доставал его из памяти и сличал себя с ним. А иногда внешне шутя, в самом же деле с беспокойством говорил Елкину: