Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Почему не сделаешь хорошо?
Тансык болтал про лень рабочих, недостачу денег, плохие законы.
— Так плохо, и ты служишь, — сочувствовали ему и советовали убежать, как сделали другие.
Сколь ни бился Тансык, но не мог поймать новости, которая была бы интересней дороги. Он довольно часто встречал вестников Длинного Уха, и все они первым делом спрашивали про дорогу. А когда он рассказывал, они отмахивались:
— Не надо. Знаем. Слышали.
Наконец он понял, что в его руках остался мертвый, никому не нужный хлам. Новое было у других. Он перестал
— Я давно не получал оттуда никаких вестей, давно езжу по важным делам.
— Что за дела? — любопытствовали люди.
Он отмалчивался с таким видом, будто коснулись запрещенного.
Он оказался в местах, где кочевал Аукатым, и заехал проведать его. Наездник наварил баранины, позвал гостей и посадил Тансыка на первое место. Ели, пили кумыс, чай. Когда угостились, Аукатым попросил Тансыка:
— Расскажи про дорогу, про машину!
Тансык отказался:
— Я давно езжу по важному делу и ничего не знаю нового.
— Мои гости пришли слушать.
— Нечего слушать, ничего не знаю нового, — повторил Тансык.
Гости встали и ушли в обиде на хозяина. Аукатым рассердился на Тансыка, открыл выход из юрты и сказал:
— Пойди узнай, а потом садись за стол!
Тансык уезжал в стыде и горе: вся степь узнает, что Аукатым выгнал меня, и никто больше не примет. Дурак. Я сам бросил дорогу, сам отмахнулся от новостей, сам выбросил из себя душу. Душа у вестника — это весть, которую он везет. Она радует людей, ее угощают, ее кладут на мягкую кошму. И никому не нужен вестник без вестей. Он — пустой ковш. Все любят кумыс, но подай человеку пустой ковш, он бросит его. Вот так люди выбросят и меня. Легче быть землекопом, чем вестником без вестей.
Он резко повернул коня в ту сторону, где строился Турксиб, и, встречаясь с кем-либо, после первого обязательного слова «аман» (здравствуй) просил:
— Расскажи про дорогу!
То, кто знал его, удивлялись:
— Про дорогу? Ты не работаешь больше? Ушел, убежал? Неужели так плохо, что убежал сам Тансык. Ай-ай!
Горячо, даже горячей, чем нужно, Тансык уверял, что ездит не от себя, а по работе, и старательно, раздельно добавлял:
— Ко-ман-ди-ров-ка.
Теперь трудные, дорожные слова: рекогносцировка, трассировка… — зазвучали для него приятной музыкой, и раздражали, пугали такие простые, как: ушел, убежал, унес, угнал. Они упрямо напоминали ему суд над Улумбековым.
Уже недалеко от Турксиба Тансыку повстречался знакомый вестник Длинного Уха и, позабыв обязательное «аман», заговорил радостно:
— Тебя шибко ищут инженеры. Мне сказывал сам бригадир Гусев.
— У них ничего не получается без меня, — гордо молвил Тансык.
— А еще тебя ищут Ахмет и Шолпан, — продолжал вестник. — Сперва искали по Длинному Уху, потом Шолпан выехала на коне.
— Шолпан? Одна, без Ахмета! — удивился Тансык и не поверил. — Это — сказка.
— Сам видел ее. — Вестник назвал аул. — Такая красивая, но измученная, бледная, как луна перед восходом солнца.
— Что ей надо от меня? — не сдержал Тансык
— Говорит: шибко нужен. А еще тебя ищет кассир получить деньги.
Тансык сделал нахмуренное, припоминающее лицо и сказал:
— Я ничего не должен кассиру.
— Он должен тебе.
— За что? Не помню.
— За сдельщину. Ты заработал в тот день больше четырех рублей, как русские. — Вестник предложил закурить и потом вместе с дымом выдохнул: — И еще тебя ищет милиция.
— Откуда знаешь? — спросил Тансык, закашлявшись от дыма и тревоги.
— Говорил один милиционер. Он привел на дорогу Улумбекова с парой коней, а теперь ищет тебя.
— Зачем?
— Он говорит: ты убежал с дороги, угнал коня, унес одежду. Тебе будет суд, как Улумбекову.
Тансык слушал, жадно сося трубку, сильно захлебываясь и окутываясь дымом. Голова кружилась, ноги, руки, спина ослабели, точно и сам весь обратился в шаткий дым Наконец кое-как овладел собой и неестественно, ненужно громко выкрикнул:
— Это — неправда. Это сделал другой Тансык.
— Милиционер называл тебя.
— Он ошибается. Ты где, в каком ауле говорил с ним? Сейчас поеду и докажу ему, что я — совсем другой Тансык. — И, поскорей отделавшись от неприятного вестника, долго погонял коня, как пьяный или сумасшедший. Но погонял не в тот страшный аул, а в противоположную сторону.
После этой встречи у Тансыка уже не выходил из головы суд. Все было так, как судили Улумбекова: большой костер, густой народ… Только в подсудимых стоял Тансык, а Улумбеков обвинял его.
Всякий аул и даже всякий путник вызывал у Тансыка страх. В аулах будут показывать на него пальцами: вот он, который готовил Улумбекову тюрьму, а сам тоже украл, убежал. Встречные будут щупать его спецовку и рассуждать притворно, издевательски: правильно сделал, зачем копать землю, уставать, болеть, если без этого можно заиметь такую хорошую одежду. Молодец!
Тансык заезжал в аулы только по крайней нужде — поесть да попить. Из новостей интересовался только одной — не встречалась ли молодая женщина Шолпан, разыскивающая своего брата.
Он исхудал, сделался молчалив, печален. Одежда загрязнилась, как у землекопа, и разорвалась, как у грузчика. Он обнищал кругом: не было ни еды, ни приюта, ни радости, ни охоты жить. Он все еще говорил, что ездит по важному недоступному посторонним делу. А люди хотели ясных, интересных новостей, без них он был скучен, не нужен им.
Как он раскаивался, что убежал с дороги. До работы на ней он был маленьким, сереньким человечком, вроде воробья среди бесчисленных птиц. Дорога сделала его большим, известным. А он, дурак, баран, порвал с ней. Сам оттолкнул почет, угощенье, сам убил себя. Не видел и обратного пути. Ему оставалось одно — рассказать, как глупо рвать одинокому бедному человеку с Турксиб-дорогой, как мучительно оказаться вестником без вестей. Но у него не хватало решимости, вместо правды он принялся распускать сказку о другом, плохом Тансыке. Эта сказка сильно помешала и ему и Шолпан — они еще долго искали друг друга.