Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
Гонибек — молодой казахский акын, одновременно поэт, музыкант, певец — сидел с домброй в руках у маленького костерка, глядел на яркий месяц, украшавший сумрачное вечернее небо, и слагал новую песню-легенду:
Ты, месяц — след от золотых подков Чингисханова коня. Ты — золотая тамга, положенная повелителем всего мира.У ног Гонибека поплескивала небогатая водой степная речка. По песчаным берегам ее густо разлеглись на ночь усталые
Перебирая струны домбры, Гонибек продолжал складывать песню:
И вы звезды, — не творение бога, нет! Вы — тоже следы подков, На которых скакали кони Чингисовых воинов. Само небо служило повелителю мира: Если реки и озера преграждали грозный путь его, Оно склонялось, и по его тверди, как по мостам, Переходили тьмы завоевателя.У Гонибека не было в живых ни родителей, ни братьев, ни сестер, не было ни жены, ни детей, ни скота, ни юрты, ни коня. Подобно волку, он всегда держался около чужих стад, его пища, одежда и тепло были в чужих юртах. И возили его чужие кони. За все это он расплачивался пеньем и музыкой. Великое спасибо родителям, наградившим его звучным голосом, ловкими пальцами и хорошей певучей домброй.
Утром, когда скотоводы рассядутся у костров есть и пить, Гонибек споет им свою ночную выдумку. Так явится в мир новая легенда, потом кто-нибудь оторвет ее от пуповины, и она пустится в вечное странствие. Скупой для хлебов, деревьев и трав, Казахстан является благодатной родиной для песен и легенд. Вестники Длинного Уха, пастухи-кочевники, почтовые брички, торговые караваны, решительно все проезжие и прохожие бережно переносят их, как драгоценности, по дорогам и бездорожью к каждой юрте, ко всякому уху. И легенды, песни, всякие выдумки многоцветными коврами украшают тусклую одинаковость жизни.
Но Гонибеку не удалось вплести свой узор в легенды о великом завоевателе: на звук его домбры подъехал вестник других великих дел, знаменитый перевозчик новостей Тансык.
— О чем поешь? — спросил он Гонибека.
— О месяце, о звездах, о Чингисхане.
— Э-э, старо, — пренебрежительно отозвался Тансык. — Дорога — вот дело, — и начал соблазнять Гонибека, чтобы немедля перебирался на строительство. Там нужен акын. Такому делу, как Турксиб, нельзя без акына. Кроме того, Гонибек может стать землекопом, плотником, инженером… Там столько всякой работы, что хватит и рукам, и спине, и голове, и домбре.
Таким же способом на этом привале Тансык завербовал еще несколько бедняков. Они отказались пасти чужой скот и ушли строить дорогу. А Тансык поехал дальше вербовать новых. По слухам, доходившим до него, он знал, что дорога все еще остро нуждается в местной рабочей силе. Сам он не решался вернуться на дорогу, но и рвать с ней окончательно не хотел.
Отдохнуть ли, ночевать ли Шолпан старалась у перекрестков дорог,
С гор летел и насвистывал лихим наездником холодный курдай. Шолпан развела костер обогреться. Дым привлек Тансыка, тоже искавшего теплое местечко.
Сперва Шолпан и Тансык долго стояли, обнявшись, потом тихо, молча поплакали и порадовались сквозь слезы, наконец Шолпан сказала:
— Аман!
— Аман — отозвался Тансык. — Хабар бар?
— Бар, бар, я нашла брата. А теперь домой.
— Там будут судить меня? — встревожился Тансык. — Я…
— Знаю, все знаю. Домой, скорей домой! Вернись, пока не поймали, верни коня, одежду. Лучше жить босиком, в лохмотьях, чем с твоей славой. Ах, Тансык, Тансык!..
Немножко обогрелись, попили чайку и зарысили домой, больше всего беспокоясь о том, чтобы не остановил их ни сидячий, ни кочующий закон.
На третий день после встречи Шолпан с Тансыком приехали в Луговую и, пока пробирались к своей юрте, не переставая ахали от удивления. За то время, пока Тансык бегал, а сестра искала его, станция стала другой. Прибавилось множество палаток, землянок, юрт. Меж этих приземистых времянок поднялись долговечные бревенчатые и тесовые дома, бараки, склады. Паровозы и вагоны не только пробегали мимо, а работали уже постоянно.
Ни Ахмета, ни Исатая не оказалось дома, но было явно, что они близко: у Ахмета на видном месте лежал хлеб, не успевший зачерстветь, у Исатая в железной печурке еще светились искры.
Сбросив свой дорожный багаж в юрту, Шолпан побежала на телеграф, а Тансык с двумя конями поехал на транспортный двор: казенного вернуть, а своего отдать за спецовку. Казенного коня, сильно исхудавшего от скудного подножного корма, приняли с сердитым пожеланием Тансыку: «Тебя, дурака, надо бы подержать на этой траве». Спецовку отказались взять: добро не нашего хозяйства.
Тансык поехал обратно. В оба конца он пробирался побитой собачонкой, избегая многолюдья, особенно же встречи с милицейскими фуражками. Он был готов отдать не только спецовку, но и своего коня с верблюдом, лишь бы в эти последние минуты не напороться на закон. К его счастью, пронесло.
Около дома он встретил Исатая. Старик стоял у пешеходной дороги с железной миской в руке и поколачивал ее ложкой.
— Бабай, ты ли это? — позабыв сказать «аман», удивился Тансык.
— Я, я.
— А зачем здесь?
— Звоню обед.
— Не понимаю.
— Возьми марку и принеси мне обед. — Исатай протянул миску и небольшой жетон из светлой жести. Тансык понял, что порядки в столовой прежние — сперва обеды отпускают строителям, имеющим жетоны, где указана смена, потом всем прочим. Тансык мигом принес полную миску капустных щей, смешанных с гречневой кашей, и увел Исатая в юрту обедать.
Исатай ел, одновременно рассказывая, как получилось у него с жизнью. Сначала потерялся Тансык, потом уехала Шолпан, а потом — бригадир Гусев. Остался у Исатая Ахмет, который тоже часто уезжает. Тогда Исатай осторожно выходит из юрты и звенит в пустую миску. Какой-нибудь добрый человек берет ее и приносит полную. А жетоны дает Исатаю Ахмет.