Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи
Шрифт:
До сих пор не знаю, терял я тогда сознание или нет, но хорошо помню, что, как только пришел в себя, сразу шагнул за порог портовой таверны, той самой, где в 1923 году решили возвращаться в Россию мой дед по матери Степан Григорьевич, дед по отцу Адам Семенович и тетя Нюся.
Я вошел в таверну, и начался один из самых необыкновенных вечеров в моей жизни.
Едва я ступил за порог той таверны, как на меня нахлынули запахи жаренной на углях баранины, укропа, петрушки, базилика, свежеотваренного парящего рака, только-только вынутых из печи хлебных лепешек с их восхитительным
Два стоявших в дверях большущих парня, или, как называла их в своих рассказах о Кавале тетя Нюся, – «битюга», радушно указали мне кивками коротко стриженных голов в глубь полутемной таверны, где, несмотря на ранний вечер, за столиками сидело уже порядочно посетителей. Тут скрипач заиграл танец сиртаки, и молодые моряки и нарядные девушки пошли в пляс прямо посреди таверны.
Ко мне подошел щеголеватый официант, я дал ему небольшую купюру, которую он ловко спрятал под фартук и почтительно склонил черноволосую голову, набриолиненную по тогдашней моде.
– Я не танцую. Может, найдете уголочек в тихом месте? – спросил я по-гречески.
– Да, у нас есть такой уголок на верхней веранде. Сейчас там свободно, и весь порт перед глазами. Я позабочусь – вам никто не помешает, – также по-гречески ответил мне официант.
– Спасибо. Хочу вспомнить молодость, – сказал я по-македонски.
– О-о! – расплылся в улыбке официант. – Приятно слышать от вас мою родную речь. Пойдемте наверх и вспоминайте сколько душе угодно, – сказал официант по-македонски, и я последовал за ним наверх по узкой лестнице.
– Вы славянин?
– Я русский.
– О-о, русский! Тогда вы знаете, что мы тоже воевали в эту войну против немцев.
– Конечно, знаю.
С крохотной открытой веранды, на которой стояли теперь два столика, были хорошо видны порт, и город, сбегающий с гор к порту, и выход в Эгейское море.
Официант рекомендовал плов «Александр Македонский» и большое блюдо разных салатов и закусок.
– Плов придется подождать, – приветливо улыбаясь, сказал официант, – но салаты и закуски на любой вкус.
Электричества на верхней веранде не было, зато на маленьком синем керамическом блюде стояли три свечных огарка, официант ловко зажег их от своей зажигалки, так что ужин получился при свечах.
– У вас хорошая ракия?
– Не только в нашей таверне, но и во всей Кавале очень хорошая ракия, – горделиво отвечал официант. – Есть из сливы, из винограда, из абрикосов, из…
– Да, я чую по запаху, – прервал я официанта. – Принесите графинчик абрикосовой, она выдержанная в бочках?
– А как же? В дубовых бочках, двенадцать лет.
– Жду.
Скоро проворный официант принес ракию и воду, затем большущее керамическое блюдо, уставленное посудинками с разнообразными закусками и салатами.
Оставшись один на маленькой веранде, я начал свой ужин при свечах с того, что налил себе бокал абрикосовой ракии и, подняв его перед собой, тихо произнес, глядя на второй столик с тремя пустыми стульями вокруг:
– Вот я и приехал в вашу Кавалу, дорогая тетя Нюся, дорогой Адам, дорогой дед Степан. Светлая вам память!
Я выпил до дна бокал ароматной сорокапятиградусной ракии и не стал закусывать, чтобы
Тихо было в древнем македонском порту Кавала. Приветливо мерцали в бухте слабые желтоватые огоньки расположившихся на ночлег малотоннажных корабликов и буксиров. Иногда в глубине гавани, где-то в скрытой от глаз дальней ее части раздавалось слабое металлическое лязганье и едва слышные голоса матросов. Я понял, что это выбирают якорную цепь – какой-то кораблик, на ночь глядя, выходит в море.
Пока под второй бокал ракии я пробовал вкусные закуски, корабль, на котором выбирали якорную цепь, плавно вышел из бухты в светящееся под луной открытое море. Невольно провожая кораблик глазами и слушая удаляющийся шум его двигателей, я думал и вспоминал обо всем понемногу. О шакалах с их светящимися в ночи зелеными глазами, о моем любимом псе Джи, о жеребенке Ви, о том, как много лягушек, ужей, змей-медянок жило на берегах нашей заросшей ежевикой канавы, о том, как я не любил учиться в школе, а точнее, в школах, о загадочном Франце, которого я никогда не видел, о камнях-близнецах – здесь, у таверны, и возле саманного дома моего детства, на крыше которого каждой весной расцветали алые маки. Конечно, я захмелел, два бокала сорокапятиградусной ракии делали свое дело. В голове у меня приятно шумело, кораблик в море чуть приплясывал перед глазами, становясь все меньше и меньше. Мельком я подумал даже о том, что пьянство, пожалуй, единственный грех, который наши советские власти прощают с удовольствием и сочувствием. Так что бояться мне нечего, тем более что это моя первая загранпоездка. Простят – хорошо, а и не простят, бог с ним! Уж очень мне хотелось отпустить тормоза, и я их отпустил, наливая себе третий бокал под плов «Александр Македонский».
Поставив передо мною плов и пожелав приятного аппетита, официант дробно застучал каблуками вниз по лестнице в основной зал таверны, где вдруг наступила тишина, а через секунду скрипач заиграл чардаш Монти. Звуки знаменитого чардаша доносились до меня приглушенно, я подумал, что, наверное, музыку заказал какой-то венгр, хотя и необязательно, она ведь достаточно известна в мире.
Плов «Александр Македонский» оказался, что называется, так себе. Только мясо и рис выкладывались на тарелку отдельно, а не смешанные, как обычно.
Как говорят у нас про водку: «первая стопка колом, вторая – соколом». Так же и у меня третий бокал ракии выпился как бы сам собой. А скрипач все наяривал чардаш, на душе у меня защемило, перед глазами чуточку поплыло – я почти не различал кораблик в море, наверное, он уходил или уже ушел за линию горизонта.
– Табак повез в Марсель, – вдруг раздалось из-за второго столика в дальнем темном углу маленькой веранды.
– Почему вы думаете – табак, Степан Григорьевич? – спросила тетя Нюся.
Я сразу узнал ее по голосу и по абрису лица в темноте веранды.
И тут на керамическом блюде за их столиком будто сами собой зажглись три свечных огарка. В ту же долю секунды я увидел молодое лицо моего любимого деда Адама, его ярко взблескивающие при зажженных свечах глаза, полные жизни и света. Я сразу понял, что второй мужчина за столиком – мой дед по матери Степан: широкоплечий, большой человек, очень большой – именно таким я всегда и представлял моего двухметрового деда Степана Григорьевича. А тетя Нюся была такая же, как всегда в моей памяти, только очень молоденькая.