Том 11. Монти Бодкин и другие
Шрифт:
— А теперь сменим тему, — продолжала она. — Не мог бы ты убраться? Мне надо поставить машину в гараж.
Тут настал звездный час для Шимпа. Он даже перестал потирать нос.
— Не утруждай себя, — сказал он. — Она мне скоро понадобится. Миссис Лльюэлин послала меня в Брайтон положить ее жемчуг в банк.
— Что!
Шимп подавил зевок.
— Я вот только думаю, доберусь ли я с ним до города. Кто его знает! Теперь ты, наверное, жалеешь, что отказалась от дележки. Если бы мы работали вместе, ты бы свое получила, пальцем не пошевельнув, потому что слово — слово, и для Шерингема Эдера
К несчастью, Шимп опять ухмыльнулся, вероятно, для того, чтобы иллюстрировать свои слова. Такая веселость возмутила Долли, и она проявила ярость, на которую, будь он более тактичным, она вряд ли была бы способна. Ею овладели те чувства, которые побудили Самсона разрушить храм в Газе. [133]
— Ни гроша? — вскричала Долли, как ни странно, сквозь зубы. — И ты не получишь! Хочешь знать, что я сейчас сделаю? Пойду к миссис Лльюэлин и скажу, что, если она собирается отпустить тебя одного с ожерельем, она не в себе. «Миссис Лльюэлин, — скажу я ей, — можно вас на минутку? Хочу с вами поговорить о Шерингеме Эдере, которому вы так доверяете. Он обманщик из обманщиков. Если вы хотите знать, я тоже. Мы с этим Шерингемом провернули не одно дельце». Затем я расскажу ей вполне достаточно, чтобы, подойдя к ее дверям, ты сто раз подумал, прежде чем войти. Не удивлюсь, если она возьмет со стены нож с восточным узором и всадит тебе под ребра. На экране она всегда так делала. А может быть, она напустит на тебя кошку.
133
Самсон в Газе — см. Суд 16:22.
Как мы уже говорили, Долли жалела, что не подготовилась получше к этой беседе. Особенно огорчали ее мысли о кольте, который так пригодился ей в прошлый раз. Но ей не стоило расстраиваться. Ее слова произвели на Шимпа неизгладимое впечатление. Под ударом рукоятки он покачнулся и упал, но и сейчас с ним случилось то же самое. Вся разница только в том, что на этот раз у него на голове не выросла шишка.
Некоторое время он просто не мог говорить. Когда дар речи вернулся к нему, в голосе его звучал неописуемый ужас.
— Ты что, меня выдашь?
— Совершенно верно.
— Ты не сможешь!
— Кто тебе сказал?
— Это же… — Шимп поискал верное слово. — Это неэтично.
— Чего-чего? Не понимаю.
— Ну, подло. Так не делают. Нельзя стучать на делового соперника, если он тебе не угодил.
— Очень даже можно.
— Потом, она же тебя выгонит!
— А зачем мне здесь торчать? Главное — чтобы тебя выгнали. Вышвырнут за шкирку, глазом моргнуть не успеешь.
Шимп помолчал, обдумывая ее слова; и, всегда готовый к компромиссу, если иначе не получалось, сказал Долли:
— Так насчет соглашения. А что, если шестьдесят на сорок?
— Нет!
— Это совсем неплохо.
— Нет, плохо. Я сама упру этот жемчуг.
— Так ты его и упрешь!
— Упру, и очень скоро. А ты позвонишь миссис Лльюэлин и скажешь ей, что заболел корью, или отравился рыбой, или еще что-нибудь в этом духе, и, к большому сожалению,
Шимп тяжело вздохнул. Так вздыхает проигравший.
— Ясно?
— Да.
— Прямо, как будто ты женишься, и священник спрашивает: «Согласен ли?..» — весело щебетала Долли, и Шимп, как раз думавший о том, что было бы здорово ее придушить, быстро передумал. Здесь больше подошло бы кипящее масло.
Обычно в таких случаях последнее слово принадлежит женщине, но на этот раз оно осталось за Шимпом.
— Еще два года, — сказал он, — и твой супруг будет лысый, как новенький бильярдный шар.
Не один Шимп в Меллингем-холле вспоминал недобрым словом Долли Моллой. В кабинете, который был специально выделен для создания монументальной истории «Супербы-Лльюэлин», сидел Айвор и думал о ней с не меньшей теплотой. Как и Шимп, он был бы не прочь освежевать ее тупым ножиком и погрузить в кипящее масло.
Ему было противно даже не то, что Грейс, перед тем как пойти спать, зашла к нему, разбудила, всучила кольт тридцать восьмого калибра и отправила коротать остаток ночи в столовой на тот случай, как она объяснила, если грабитель вернется. Да, это могло отравить и более приятное настроение, но душу его, как раскаленный радиатор, жгла мысль о том, что миссис Моллой спугнула того самого человека, который избавил бы его от этой японской подделки. Подобного потрясения он не испытывал с тех пор, как Вайнштейн увел из-под носа великолепный фильм, выкупив все права на модный роман, за которым он гонялся неделями. Вот зануда, думал он. Лезет не в свое дело.
В этом месте своих размышлений он заснул, и спал, прикорнув в кресле, когда в столовую вошла Грейс. Обнаружив, что он храпит, она ткнула его в бок левой рукой, поскольку в правой держала шкатулку с драгоценностями.
— А?! Что?! — воскликнул Лльюэлин.
— Проснись! — сказала Грейс, и добавила: — Спит! В такое время!
Лльюэлин достаточно проснулся, чтобы сердиться.
— Спасибо, что мне вообще удалось заснуть в этом доме. Вытаскиваешь меня посреди ночи, тащишь в какое-то кресло…
— Зачем это обсуждать?
— У меня вся спина задеревенела.
— Сказано, зачем это обсуждать? Я не знаю, что делать, — призналась Грейс— Просто не знаю.
Человек посильнее предложил бы ей убраться, чтобы он мог доспать, но Лльюэлин, хотя и злился, этого сделать не мог. Сейчас, уже проснувшийся, он распознал в поведении супруги некоторые признаки, указывающие на то, что она чем-то расстроена. А когда Грейс чем-то расстроена, то люди, хорошо ее знавшие (конечно, кроме Мэвис), предпочитали осторожно выбирать выражения.
Поэтому Лльюэлин довольно кротко спросил:
— А в чем дело?
— У Эдера болит живот.
Мистер Лльюэлин, почти совсем проснувшийся, обнаружил, что не в состоянии поддерживать диалог на таком высоком интеллектуальном уровне.
— Что? У кого?
— Живот. У Эдера. Просто корчится.
Лльюэлин явно припомнил, о ком идет речь, и не слишком огорчился. Человек, который спрашивает с вас пять фунтов за шоколадку и десять фунтов за пирог, автоматически теряет право на сострадание. Нам безразлично, все ли у него в порядке.