Том 14. М-р Моллой и другие
Шрифт:
— Не понимаю вас.
— Параден и наша Келли.
— По-прежнему не улавливаю ход вашей мысли.
— Мне кажется, они друг другу нравятся.
— Н-да? Почему вы так подумали?
— По тому, как они друг на друга смотрят. Киньте на них взгляд, когда будете следующий раз подавать напитки.
— Я очень редко кидаю взгляд на своих хозяев.
— Тогда поверьте мне на слово. Я в таком не ошибаюсь. И дай им Бог удачи! Он вроде ничего, а она — просто класс, и я бы хотел, чтобы она счастливо вышла замуж.
— Если
Ему подумалось, что даже портвейн от Даффа и Троттера — не в кайф, если за рюмкой приходится выслушивать подобные гадости.
— Неужели вы не одобряете брак, мистер Феррис?
— Не одобряю.
— Вы женаты?
— Вдовец.
— Ну, разве вы не были счастливы в браке?
— Нет.
— А миссис Феррис?
— Сама церемония доставила ей некоторую детскую радость, но это быстро прошло.
— И чем вы это объясняете?
— Не знаю, мистер Кларксон.
— Мне казалось, что когда люди любят друг друга и хотят пожениться…
— Брак — не способ продлить любви жизнь. Он просто мумифицирует труп.
— Однако, мистер Феррис, если люди не будут жениться, что станет с потомством?
— Я не вижу необходимости в потомстве, мистер Кларксон.
— Вы его не одобряете?
— Да.
Кларксон встал — довольно резко, как поступил бы на его месте любой тонко чувствующий человек. Его возмутили взгляды дворецкого на любовь, о которой он с самой ранней юности немало размышлял. Если и дурно с его стороны было мысленно обозвать Ферриса старой пузатой треской, то его надо простить. Он был возмущен до глубины души.
— Ладно, мне пора в деревню, — сказал Кларксон. — И, наверное, стоит сперва спросить разрешение. Это не совсем обязательно, но все-таки приличнее.
Как только Джейн ушла, Келли взяла быка за рога. Она не любила ходить вокруг да около, поэтому без предисловий спросила:
— Хэнк, у вас есть капота?
— Вы хотите сделать салат?
Келли нетерпеливо прищелкнула языком. Как верно заметил Кларксон, она начинала испытывать к Генри нечто более теплое и глубокое, чем обычная дружба, но временами ее удивляла его несообразительность.
— Тити-мити. Хруст. Презренный металл. Деньги.
— А, деньги? Я сперва не понял. Сколько вам надо?
— Нисколько. Я не собиралась просить взаймы.
— Это хорошо, потому что с деньгами у меня сейчас не очень.
— Вот это я и хотела выяснить. Теперь можно продолжать. Если бы кто-то предложил вам тысячу фунтов, уж сколько это будет в долларах, что бы вы сделали?
— Упал бы в обморок, а когда пришел бы в себя, наверное, расцеловал бы его. Здорово, если бы были такие сумасшедшие.
— Они есть. Уэнделл, например.
— Я бы не сказал,
— У него есть пунктик. Вспомните обед, на котором мы познакомились. Когда он сперва молчал, как рыба, а потом вы спросили, что он собирает, и из него полило, как из гейзера?
— Помню.
— Он всегда такой, когда говорит про пресс-папье. Французские, восемнадцатого века. Что он в них нашел, ума не приложу, но он без них жить не может. Вот и на ваше положил глаз.
— На мое? Какое мое? С гордостью могу сказать, что у меня нет французского пресс-папье восемнадцатого века.
— Есть. Крошка Джейн показывала его Уэнделлу.
— Черт, верно. Я забыл.
— Уэнделл только что распинался передо мной, какое оно красивое. Самое лучшее из всех, сколько он видел. Не знаю, чем одно пресс-папье лучше другого, но так он говорит, и просил меня прощупать, не согласитесь ли вы его продать. Думаю, его можно растрясти на тысячу фунтов. Ну как, идет?
Генри изменился в лице. Челюсть его отвисла, глаза стали грустные, как у медведя в зоологическом саду, которого ребенок подразнил булочкой.
— Черт! — вскричал он, обретя дар речи. — Дьявол! — добавил он и заключил: — Тьфу!
Келли удивленно взглянула на Генри.
— В чем дело? — спросила она в некотором недоумении. Не этой реакции она ожидала.
В это время вошел Уэнделл. Он устал слоняться по дому, ожидая, пока его посредница завершит переговоры, и наконец счел, что у нее было уже достаточно времени.
— А, тетя Келли, — сказал он. — Вы говорили Парадену про… м-м… про это?
Профана такой вопрос мог бы поставить в тупик, но Келли поняла без труда.
— Спросила минуту назад, и он только-только перестал чертыхаться.
Лишь сейчас Уэнделл заметил перекошенное лицо Генри и тяжело вздохнул. Этого он и боялся. Прозвучала фальшивая меркантильная нота, гордый английский аристократ оскорбился. Уэнделл уже формулировал извинения, собираясь сказать, что больше это не повторится, когда Генри заговорил связно.
— Простите, — сказал он. — Я страшно виноват. Я чертыхался потому, что очень хотел бы продать эту штуку, но не могу.
— Не можете? — изумилась Келли.
— Не могу.
— Почему? Она не ваша?
— Не моя.
— Не ваша! — Келли была потрясена. — Только не говорите, что держите у себя краденое пресс-папье!
— Это фамильная ценность.
— Что это значит?
— Вы никогда не слышали о фамильных ценностях?
— Нет.
— И о майорате?
— Нет. Никто мне ничего не рассказывает.
Более подкованный Уэнделл объяснил ей горькую правду севшим от разочарования голосом. Слова Генри убили в нем всякую радость жизни. Пресс-папье Красавчика его обворожило.