Том 15. Простак и другие
Шрифт:
— Какая в этом году тема? — спросил он.
— Колледж. Вот уж ничего глупее придумать не могли!
— Для оды лучшей темы не найти. Вот был бы я в шестом классе.
— Был бы я в лазарете… — в тон ему ответил Смит. И тут Рейнольдса осенило.
— Слушай, Смит, — сказал он, — хочешь, я напишу тебе стих, а ты отдашь его на конкурс? Если он получит приз…
— Не получит, — перебил Смит, — у нас Роджерс явный фаворит.
— Если он получит приз, — с нажимом повторил Рейнольдс, — ты расскажешь обо всем Старикану. Он, конечно, поругается малость, но тут уж ничего не поделаешь. Как тебе, к примеру, такое начало?
Вознесся величаво средь полейСвидетель поражений и победВ крокете или в регби.На заре Ласкает солнце стен твоих красу.— Класс! А давай что-нибудь про крикет? Можешь зарифмовать «битой» и «убитый». — Смит был в восторге от своей изобретательности, однако его собеседник не замедлил выказать презрение к столь приземленной идее.
— Ладно, — попрощался Смит, — пойду я. У нас игра сейчас. Спасибо огромное за стих.
Оставшись один, Рейнольдс со всей ответственностью приступил к сочинению оды, достойной его дарования. Во всяком случае, он подвинул стол и стул к открытому окну, записал уже сочиненные строки и начал грызть карандаш. Несколько минут спустя он написал еще одно четверостишие, зачеркнул его и достал чистый лист бумаги. На этот лист он снова перенес первые четыре строки. Пожевав карандаш еще немного, так что от него остался небольшой огрызок, Рейнольдс вывел на бумаге два слова — «радость» и «младость» на концах двух разных строчек. Затем он взял третий лист и, стараясь писать как можно аккуратнее, произвел на свет нечто вроде edition de luxe, [50] выделив большими буквами заголовок «Ода колледжу». Он как раз любовался своим творением, когда дверь резко открылась, и вошла миссис Ли, энергичная особа преклонных лет, чьим долгом было ухаживать за больными и ранеными. Миссис Ли принесла чай. Ее манера входить в комнату полностью соответствовала призыву псалмопевца, просившего поднять врата. [51] Она настежь распахнула двери палаты, устроив, что называется, «жуткий сквозняк». Ворох разлетевшихся бумаг закрыл собой небо, а когда буря, наконец, улеглась, оказалось, что два варианта «Оды колледжу» лежат на траве под окном.
50
Роскошно оформленное издание (франц.).
51
…псалмопевца, просившего поднять врата. — см. Пс 23:9.
Рейнольдс, даже не пытаясь вернуть утраченные труды, принялся за чай. Поэзия хороша, но чай лучше. Кроме того, он успокоил себя тем, что может с легкостью восстановить все по памяти. Поэтому, с его точки зрения, на эти три листа можно было закрыть глаза.
В тот же день Монтгомери из шестого класса проходил мимо лазарета, и судьба не без помощи ветра принесла ему листок бумаги. «Ух ты», — воскликнул он, когда в глаза ему бросились слова «Ода колледжу». Монтгомери, как и Смит, отродясь не был поэтом. Он провел целый день, тщетно пытаясь выдавить из себя хоть что-нибудь путное для конкурса. На листе была написаны четыре строчки. Еще две и получится стих, да такой, что, пожалуй, сможет претендовать на приз. Слова «Вознесся величаво» сразу же пришлись Монтгомери по душе. Его посетило поэтическое вдохновение — не прошло и трех часов, как он добавил недостающее двустишие:
О, истинное счастье, я тебяВпиваю с упоеньем!— Очень хорошо получилось, отметил он с удовлетворением, засовывая рукопись в ящик стола. Конечно, «впиваю» и «с упоеньем» — не так хорошо, но сойдет. Стих, все-таки, с меня взятки гладки. — И он отправился к соседям одолжить книжку.
Два дня спустя Моррисон, тоже из шестого класса, как обычно, сладко спал в отведенное на самостоятельную работу время. Его разбудил стук в дверь. Наскоро схватив словарь, он принял позу искателя знаний и пригласил: «Войдите». Потревожил Моррисона вовсе не один из учителей. С гордостью на физиономии и листом бумаги в руке в комнату вошел Эванс, которого Моррисон обычно гонял по поручениям.
— Вот… — начал он, — помнишь, ты мне говорил найти что-нибудь для стиха. Это годится?
Моррисон критически взглянул на протянутый ему лист бумаги. На нем было написано:
Вознесся величаво средь полейСвидетель поражений и победВ крокете или в регби. На зареЛаскает солнце стен твоих красу.— Потрясающе, — оценил Моррисон. — Лучше не бывает. Там в ящике яблоки. Можешь взять себе парочку. А ну, погоди, — сказал он вдруг с подозрением, — как-то мне не верится, что ты сам написал. Или все-таки сам?
Прежде чем ответить, Эванс отобрал себе несколько яблок. Затем он покраснел, насколько способны краснеть ученики младших классов.
— Если честно, — ответил он, — нет. Ты ведь сказал мне только подобрать что-нибудь. Ты же не говорил, как.
— И где же ты это взял? Чье это?
— Не знаю. На траве нашел между павильоном и лазаретом.
— Ладно, это не важно. Главное — ты притащил то, что надо. Благодарю. Дверь за собой закроешь?
Эванс, разжившись яблоками, удалился, а Моррисон продолжал смотреть сон с того места, где его прервали.
Через несколько дней Смит снова зашел навестить Рейнольдса и, наливая болящему чай, осведомился между делом:
— Стих уже готов?
— Два куска сахара, пожалуйста, — последовал ответ. — Нет, еще не совсем.
— Да ты что! Когда же, по-твоему, он будет готов? Его ведь завтра сдавать.
— Знаешь, ужасно неудобно получилось, но я такую занятную книжку нашел. Ты читал?..
— Но хоть что-нибудь ты написал? — перебил его Смит.
— Боюсь, только четыре строчки. Послушай, ты ведь не рвешься в победители. Почему бы не сдать одно четверостишье? Вполне нормально получилось.
— Хм. Думаешь, наш Старикан это так пропустит?
— А что он сделает? В правилах ничего не сказано о длине. Вот, бери, если хочешь.
— Спасибо. Наверное, сойдет и так. Ну, пока. Мне надо бежать.
Директор, известный миру как преподобный Артур Джеймс Персиваль, магистр словесности, а колледжу — как «наш Старикан», сидел за столом, помешивая кофе. Его обычно исполненное достоинства лицо выражало крайнюю озабоченность. Причиной тому был вовсе не прекрасно сваренный кофе, а письмо, которое директор держал в левой руке.
— Хм! — произнес он. Затем последовало протестующее «умф», словно кто-то ущипнул его. Наконец, глубоким басом он испустил протяжное — М-м-м. Невероятно, в самом деле, совершенно невероятно. Н-да-а. Ну и ну. Он сделал маленький глоток кофе.
— Дорогая, — внезапно сказал он. Миссис Персиваль подскочила от неожиданности. Она как раз обдумывала небольшой ужин, и мысли ее были заняты сомнениями в способностях кухарки.
— Что? — ответила она.
— Дорогая, я получил совершенно невероятное известие. В высшей степени. Да, в высшей.
— Известие? Чье?
Мистер Персиваль содрогнулся. Он был борцом за чистоту речи. Правильно говорить: «От кого?»
— Письмо от мистера Уэллса, моего друга по колледжу. Я… э-э… передал ему на суд стихотворения, участвующие в конкурсе шестого класса. Пишет он в довольно легкомысленном стиле. Весьма легкомысленном, должен заметить. Вот его письмо: «Дорогой Джимми (ну, как же так, пора бы понять, что мы уже не столь юны), дорогой… гхм… Джимми. По поводу стихов. Я прочитал их, и пишу тебе со своего смертного одра. Впрочем, врачи говорят, что у меня еще есть шансы выжить. Мне попался только один мало-мальски приличный стих, он принадлежит перу Роджерса. Конечно, некоторые строчки болтаются, словно пьяные (ну уж!), но все равно с Роджерсом никто и рядом не стоял. Однако гвоздем программы стало выступление трех комедиантов, чьи труды я также отправляю тебе. Все они, как нетрудно заметить, начинаются с одного и того же четверостишия. Я, естественно, не одобряю списывание, но тут поневоле восхитишься. Прямо дух захватывает от такой отчаянной смелости. Ужасная мысль посетила меня: а не пытались ли они водить директора за досточтимый нос? Помнишь, кстати…» — дальше он пишет о… м-м… о другом.