Том 15. Простак и другие
Шрифт:
Я расхохотался. Смеяться мне совершенно не хотелось, но я уж постарался, как сумел. И был вознагражден — я видел, что её покоробило.
— Неужели ты еще волнуешься? — я снова рассмеялся. Таким вот веселым и жизнерадостным был я в это зимнее утро. Короткий миг, когда мы оба могли бы смягчиться, миновал. В её синих глазах зажегся блеск, подсказавший мне, что между нами опять война.
— Я ничуть не сомневалась, что ты переживешь, — бросила она.
— Ну, мне было только двадцать пять. В двадцать пять
— Твое, Питер, вряд ли вообще разобьется.
— Это что, комплимент? Или наоборот?
— Ты-то, конечно, считаешь, что комплимент. А я подразумевала, что ты недостаточно человечен.
— Вот у тебя какое представление о комплименте.
— Я сказала, у тебя.
— Наверное, пять лет назад я был прелюбопытной личностью.
— Да.
Говорила она задумчиво, будто бы через годы бесстрастно исследовала неведомое насекомое. Такое отношение раздосадовало меня. Сам я мог отстраненно рассматривать того, кем некогда был, но определенную привязанность к прежней своей личности ещё сохранял, а потому почувствовал себя уязвленным.
— Полагаю, ты относилась ко мне, как к какому то людоеду? — поинтересовался я.
— Да, наверное.
Мы опять помолчали.
— Я не хотела оскорбить твои чувства. — Это было самое обидное замечание. Я именно хотел оскорбить её чувства. Но она не притворялась. Она действительно испытывала — да, думаю, и сейчас испытывает — неподдельный ужас передо мной. Борьба оказалась неравной.
— Ты был очень добр, — продолжала она, — порой. Когда случайно вспоминал, что надо быть добрым.
Если учесть, что ничего лучшего у нее сказать про меня не нашлось, вряд ли это можно было рассматривать как панегирик.
— Что ж, — заметил я, — не к чему обсуждать, каким я был и что делал пять лет назад. Как бы там ни было, ты спаслась от меня бегством. Давай вернемся к настоящему. Что нам теперь делать?
— Ты считаешь, ситуация неловкая?
— Да.
— И одному из нас следует уехать? — с сомнением продолжила она.
— Вот именно.
— Но я никак не могу.
— Я тоже.
— У меня тут дело.
— И у меня тоже.
— Я должна быть здесь.
— И я тоже.
Она с минуту рассматривала меня.
— Миссис Эттвэлл сказала, что ты учитель.
— Да, я выступаю в роли учителя. Изучаю это дело.
— Почему? — неуверенно спросила она.
— А что такого?
— Раньше у тебя все было хорошо.
— Сейчас еще лучше. Я работаю. Одри помолчала.
— Да, тебе уехать нельзя.
— Верно.
— И мне — тоже!
— Что же, придется нам мириться с неловкостью.
— А почему должна быть неловкость? Ты же сам сказал, что уже всё пережил.
— Абсолютно. Я даже помолвлен.
Одри слегка вздрогнула и стала чертить носком туфли по гравию. Наконец она проговорила:
— Поздравляю.
— Спасибо.
— Надеюсь,
— Я просто уверен.
Она опять замолчала. Мне пришло в голову, что, посвятив её так основательно в свои дела, я имею право поинтересоваться и ею.
— А как ты тут очутилась?
— Это довольно долгая история. Когда мой муж умер…
— О! — воскликнул я.
— Да, он умер три года назад.
Говорила она ровно и чуть сурово. Истинную причину этой суровости я узнал позднее, а тогда я объяснял это тем, что ей приходится общаться с человеком, ей неприятным, то есть со мной, и мне стало еще горше.
— Какое-то время я заботилась о себе.
— В Англии?
— В Америке. Мы уехали в Нью-Йорк сразу же после того, как я тебе написала. С тех пор я жила в Америке. Здесь я несколько недель.
— А как ты очутилась в Сэнстеде?
— Несколько лет назад я познакомилась с мистером Фордом, отцом мальчика, который сейчас в этой школе. Он рекомендовал меня мистеру Эбни. Тому нужен был помощник.
— Ты зависишь от своей работы? Я хочу сказать — прости, если затрагиваю слишком личную тему, — мистер Шеридан…
— Нет, денег он не оставил.
— А кем он был? — решился я. Я чувствовал, что говорить об умершем ей больно, во всяком случае — со мной, но тайна Шеридана изводила меня пять лет, я хотел узнать побольше о человеке, перевернувшем всю мою жизнь, даже не появившись в ней.
— Он был художник. Друг моего отца.
Мне хотелось подробностей. Какой он был с виду, как говорил, чем отличался от меня. Но было ясно, что ей не хочется говорить о нем, и, чувствуя обиду, я все-таки уступил ей, подавив свое любопытство.
— Так у тебя только и есть эта работа?
— Вот именно. Если у тебя дела обстоят так же, ну что ж, тут мы и останемся.
— Останемся, — эхом повторил я.
— Мы должны сделать положение легче для нас обоих.
— Конечно.
Она посмотрела на меня своим странным взглядом, широко раскрыв глаза.
— А ты похудел, Питер.
— Вот как? Страдания, думаю. Или физические упражнения.
Одри отвела взгляд и закусила губу.
— Ты ненавидишь меня, — отрывисто бросила она. — И все эти годы ненавидел. Что ж, неудивительно.
Отвернувшись, она медленно побрела прочь, и тут мне открылась вся низость моей роли. С самого начала я только и старался побольнее кольнуть её, мелко ей отомстить. За что? То, что случилось пять лет назад, — моя вина. Нельзя позволить уйти ей. Я чувствовал себя подлым гадом.
— Одри! — крикнул я.
Она остановилась. Я подбежал к ней.
— Одри, — начал я, — ты ошибаешься. Если я кого и ненавидел, то только себя. А тебя я понимаю…
Губы её чуть приоткрылись, но она молчала.