Том 16. Фредди Виджен и другие
Шрифт:
Подумайте о том, что он подражал Спенсеру Трейси [4] и умел делать фокусы, а потом представьте себе, как отнесется к этому живущая в затворе кухарка. Лорд Шортлендс представил, задрожал и издал тот звук, который издает сифон при последнем издыхании.
Будь обстоятельства благоприятны, могли бы прозвучать хоть какие-то фразы, смягчающие отношения между хозяином и слугой, скажем «Доброе утро, Спинк» — «Доброе утро, милорд» или «Ваше молоко, милорд» — «А? О! Спасибо». Но царило молчание. Спинк поставил поднос на столик, граф глядел в окно. Между ними маячил призрак кухарки.
4
…Спенсер Трейси (1900–1967). — американский актер, игравший умных и сильных мужчин («Нюрнбергский процесс», «Этот безумный, безумный, безумный мир» и множество других фильмов).
Когда дворецкий удалился, зазвонил телефон. Граф поднял трубку с той осторожностью, которая понятна у человека, разбуженного сладостным тенором.
— Алло, — сказал он.
— Алло, — ответил приятный мужской голос. — Нельзя ли попросить леди Терезу?
— Леди Терезу? Я ее сегодня не видел.
— А с кем я говорю?
— С лордом Шортлендсом.
— Здравствуйте, лорд Шортлендс. Наверное, вы меня забыли. Я Майк Кардинел.
Граф признался, что это имя ему незнакомо.
— Так я и думал. Передайте, пожалуйста, Терри, что я звонил. Всего хорошего.
— До свиданья, — ответил лорд, снова погружаясь в раздумья. Однако на этот раз ему помешала та самая леди Тереза, о которой говорил мужской голос.
Мы не скажем, что лорд просиял. Люди, утратившие шляпу и соперничающие с дворецким, который мог бы служить манекеном, не сияют. Но легче ему стало. Только что мы бы приняли его за труп, отлежавшийся в воде; сейчас он скорей походил на труп свежий. Если мы сравним его с тем, кто пережил кораблекрушение, Терри показалась ему чем-то вроде паруса.
Даже в безднах уныния он знал, что у тучи есть кой-какая каемка — младшая дочь, сбежавшая в Лондон, на свободу, вернулась домой и могла его поддержать в меру своих сил.
Старшую дочь вынести трудно, среднюю — тоже нелегко, Космо Блейр и Мервин Спинк могут довести до удара. Зато Терри, дай ей Бог здоровья, девушка хорошая.
Глава IV
Леди Тереза Кобболд была намного красивее леди Клары. Средняя дочь пошла в отца, который был добрым (хотя бы для палаты лордов), но походил скорее на Эрика Блора, [5] чем на Роберта Тейлора. [6] Младшей хватило здравого смысла, чтобы пойти в мать, которая была в свое время красивейшей дебютанткой Лондона. От ныне покойной графини Терри унаследовала стройность, голубые глаза, золотистые волосы и вообще все то, что побуждало увидевших ее мужчин нервно поправить галстук.
5
…Эрик Блор (1887–1959) — актер, судя по тексту — некрасивый (мы его картин не видели).
6
…Роберт Тейлор (1911–1996) — тоже актер, до неприятного красивый («Мост Ватерлоо», «Дама с камелиями» и др.).
— Привет, Шорти, — сказала она. — Поздравляю, мой дорогой.
— Спасибо, душенька.
— А вот и подарок. Увы, только трубка.
— Хорошая, — признал граф. — Как раз такую я хотел. Да, тебе сейчас звонил какой-то молодой человек.
— Майк Кардинел?
— Он самый. Вроде бы мы знакомы, но я его не помню.
— Конечно. Вы сто лет не виделись. Ну, Бог с ним. А вот скажи, — спросила она, присаживаясь на край потертого дивана, — как у тебя с праздником?
Граф помрачнел. День рождения оказался довольно убогим.
— Адела вручила мне два галстука, Дезборо — «Убийство где-то там», а Клара…
— Как насчет денег? Совсем нет?
— В сущности, совсем.
— Безобразие! А я-то надеялась, что мы съездим в Лондон покутить. Хорошо, совсем, а конкретней?
— Два шиллинга с небольшим. У тебя тоже пусто?
— Три шиллинга.
— Д-да… маловато.
— Такова жизнь.
— Именно, такова, — согласился граф, снова погружаясь в уныние.
Наше время неблагоприятно для графов. Прошли их денечки. Кое-кто еще крутится, но большей частью они, после уплаты налогов (земельный, подоходный и прочая), а также — поддержки скороспелых проектов, подходят вплотную к нищете. Лорд Шортлендс, с его двумя шиллингами и восемью пенсами, еще неплохо устроился.
Когда-то он все-таки мог заказать в своем клубе бутылку лучшего вина. Теперь приходилось довольствоваться молоком, поскольку он полностью зависел от щедрот леди Аделы, которой хватило ума выйти за Дезборо Топпинга.
Зависимость как таковая графа не мучила; он предпочитал, чтобы деньгами занимались другие. Но старшая дочь была прижимиста, тверда (скажем, не дала бы двести фунтов, чтобы он женился на кухарке) и настолько привязана к родовому гнезду, что все там жили круглый год. Граф понять не мог, почему ей нравится это гнездо, где летом очень жарко, зимой — очень холодно. Вот и сейчас он сказал:
— Представляешь, Терри, последний раз, и то ненадолго, я уезжал отсюда прошлым летом, когда тут жили американцы. Да и то Адела потащила меня в Харрогит. У Дезборо, видите ли, подагра! Я хотел поселиться в клубе, но она считает, что меня нельзя оставлять одного в Лондоне.
— И верно, нельзя.
— Надеюсь! — не без гордости заметил граф.
— Ты там такое вытворял…
— Бывало, бывало. Что с того? Я — в золотой клетке.
— Золотой?
— Если хочешь, в гробнице.
— Бедный старый Шорти! Ты не очень любишь фамильную цитадель?
— Я не люблю, чтобы мной помыкали. «Дай мне шиллинг, милочка!» — «На что?» — «На табак». — «Он не кончился». — «Кончился». — «Вот как? Много куришь». Это меня оскорбляет. Сказать не могу, как я восхищался твоим побегом. Да, ты вырвала клочок свободы. А у меня духа не хватает.
— Надо было вместе сбежать. Играли бы в оперетках, на пару. Старичок и простушка.
— Почему ты вернулась?
— Голод пригнал, мой ангел. Шоу провалилось, больше работы не было. Ты никогда не голодал?
— Неужели ты ничего не ела?
— Ела, один приятель кормил, истинный ягненок. Водил в кафе и рассказывал про свою девицу. Отец отослал его в Англию, чтобы он с ней не виделся. Он американец, но — вот странно! — фамилия у него такая же, как у нас.
— Кобболд?
— Не Шортлендс же!
Графу стало интересно. С некоторых пор это имя запечатлелось в его сердце.
— Хотел бы я знать, связан ли он с моим занудой. Какой-то Элл ери Кобболд все время шлет мне из Нью-Йорка письма и телеграммы. А сегодня он подговорил дружка, чтобы тот позвонил мне пораньше и запел в самое ухо. В семь часов! Ты только подумай. Ровно в семь. Часы над конюшней пробили — и пожалуйста.