Том 2. Аскетические опыты. Часть II
Шрифт:
Ложное, душепагубное умствование о предопределении и судьбе возникло из смешения действий, свойственных единому Богу, с действиями человеческими. Одна погрешность влечет непременно к другой погрешности; влечет она ко многим погрешностям, если сделана в мысли начальной, исходной. Человек, смешав свое действие с действием Божиим, уже как бы естественно подчинил оба действия одному закону, одному суду, суду своего разума. Отсюда открылось для него необозримое поприще заблуждений. Поставив себя судиею действий Божиих, он по необходимости приписал Богу то же отношение к добру и злу, какое имеет к ним человек. Свойства Божии признал он тождественными со свойствами человеческими; мышление Божие подчинил он законам мышления человеческого; он постановил и некоторое различие, но различие не бесконечное, а какое-то свое, неопределенное, чуждое правильности и смысла.
От безначального начала Своего Бог довольствовался и довольствуется Своим единым Словом. Слово Бога есть вместе и Мысль Его: Слово искони бе, к Богу, и Бог бе Слово [182]. Таково свойство беспредельного Ума. По беспредельному совершенству Своему Бог имеет одну и единственную Мысль, несмотря на то, что Мысль эта выражается в области разумных тварей бесчисленным множеством мыслей. Отделим
Отчего один родится в богатстве и знатности, другой — в нищете, в среде людей, презираемых и угнетаемых, обреченных на всежизненный телесный труд в поте лица, лишенных средства к развитию умственному? Отчего иной умирает дряхлым старцем, иной в цвете юношеского или мужеского возраста, иной дитятей и даже краткодневным младенцем? Отчего один пользуется постоянно здравием и благополучием, другой томится в болезнях, передается скорбями скорбям, бедствиями бедствиям, как бы с рук на руки? Эти и этим подобные вопросы заняли однажды великого пустынножителя египетского Антония, и тщетно искал разрешения им пустынножитель в собственном разуме, осененном Божественною благодатию, способном углубляться в рассматривание тайн Божиих. Когда святой старец утомился размышлением бесплодным, последовал к нему с неба глас: «Антоний! Это — судьбы Божии. Исследование их душевредно. Себе внимай» [183].
«Себе внимай», о человек! Вступи в труд и исследование, существенно нужные для тебя, необходимые. Определи с точностию себя, твое отношение к Богу и ко всем частям громадного мироздания, тебе известного. Определи, что дано понимать тебе, что предоставлено одному созерцанию твоему и что скрыто от тебя. Определи степень и границы твоей способности мышления и понимания. Эта способность, как способность существа ограниченного, естественно имеет и свою степень и свои пределы. Понятия человеческие, в их известных видах, наука называет полными и совершенными, но они всегда остаются относительными к человеческой способности мышления и понимания: они совершенны настолько, насколько совершен человек. Достигни важного познания, что совершенное понимание чего-либо несвойственно и невозможно для ума ограниченного. Совершенное понимание принадлежит одному Уму совершенному. Без этого познания, познания верного и святого, правильность положения и правильность деятельности постоянно будут чуждыми для самого гения. Положение и деятельность разумеются здесь духовные, в которых каждый из нас обязан развиться развитием, назначенным и предписанным для разумной твари Создателем ее. Не говорится здесь о том срочном положении и о той срочной деятельности, в которые поставляемся на кратчайший срок во время земного странствования нашего, как члены человеческого общества.
Кажется: что ближе ко мне меня? что мне известнее меня? Я постоянно с собою; по естественной необходимости я должен постоянно внимать себе; обращаю внимание на другие предметы, насколько нужно это для меня. Любовь ко мне самому поставлена мне законом Божиим в меру любви к ближнему. И я-то, берущийся узнавать далекое в глубинах земли и моря, в глубинах поднебесной и за сводами неба, прихожу в затруднение, в совершенное недоумение, не знаю, что отвечать мне, когда услышу вопрос: кто я, и что я? Кто — я? Существо ли? Но я подвержен необычайным изменениям со дня зачатия моего и до дня смерти. Существо в полном смысле не должно подлежать изменениям; оно должно проявлять постоянно одинаковую, всегда равную себе силу жизни. Нет во мне свидетельства жизни, которое бы всецело заключалось во мне самом; я подвергаюсь совершенному иссякновению жизненной силы в теле моем: я умираю. Не только бренное тело мое подчинено смерти, но и самая душа моя не имеет в себе условия жизни нерушимой: научает меня этому Священное Предание Церкви Православной. Душе, равно и Ангелам, даровано бессмертие Богом: оно не их собственность, не их естественная принадлежность [184]. Тело для поддержания жизни своей нуждается в питании воздухом и произведениями земли; душа, чтоб поддержать и сохранить в себе бессмертие свое, нуждается в таинственном действии на себя Божественной десницы. Кто — я? явление? но я чувствую существование мое. Многие годы размышлял некто об ответе удовлетворительном на предложенный вопрос, размышлял, углубляясь в самовоззрение при свете светильника — Духа Божия. Многолетним размышлением он приведен к следующему относительному определению человека: «Человек — отблеск существа, и заимствует от этого Существа характер существа» [185]. Бог, единый Сый [186], отражается в жизни человека. Так изображает себя солнце в чистой дождевой капле. В дождевой капле мы видим солнце; но то, что видим в ней, — не солнце. Солнце — там, на высоте недосягаемой.
Что — душа моя? что — тело мое? что — ум мой? что — чувства сердца? что — чувства тела? что — силы души и тела? что — жизнь? Вопросы неразрешенные, вопросы неразрешимые! В течение тысячелетий род человеческий приступал к обсуждению этих вопросов, усиливался разрешить их и отступал от них, убеждаясь в их неразрешимости. Что может быть знакомее нам нашего тела? Имея чувства, оно подвергается действию всех этих чувств: познание о теле должно быть самым удовлетворительным, как приобретаемое и разумом и чувствами. Оно — точно таково в отношении к познаниям о душе, о ее свойствах и силах, о предметах, не подверженных чувствам тела [187]; вместе оно — познание, крайне недостаточное в отношении к условиям, при которых познание может быть признано полным и совершенным.
Чтоб узнать значение какого бы то ни было вещества, наука обязана разложить его на составные, неразлагаемые части, потом из составных частей воссоздать разложенное вещество. Полученные этим способом познания о веществе наука принимает за верные; предположения [188], доколе они не доказаны положительно, не допускаются в состав познаний, в сокровищницу науки, хотя произвол человеческий провозглашает о них и устно и печатно, как бы об истинах, насмехаясь над невежеством и легковерием человечества. Чтоб разложить удовлетворительно человеческое тело, необходимо совершить это тогда, когда тело еще живо. Нет возможности определить значение жизни иначе, как уловив ее и рассмотрев одну и саму по себе. Верность разложения должна быть доказана образованием из составных частей живого тела. Это — невозможно. Мы разлагаем одни трупы [189], не зная, что оставляет жизнь в оставленном ею теле и что уносит с собою. Раскрывая трупы, мы знакомимся с устройством машины, сокрытой во внутренности тела, но машины, уже не способной к движению и действию, машины, уже лишенной своего существенного значения. Что ж знаем мы о нашем теле? Нечто, далеко отстоящее от познания полного и совершенного.
Сделаем запрос уму нашему, этому главному орудию для приобретения познаний, чтоб он дал существенное определение себе: что — он? Сила души? Но этим высказывается лишь понятие, явившееся в нас от впечатлений, произведенных действиями ума, — не определяется сущность ума. Точно то же должны мы сказать и о духе человеческом, то есть о тех возвышенных сердечных чувствах, которых лишены животные, о чувствах, которыми сердце человека отличается от сердца животных и которые составляют изящный избыток чувств в сердце человеческом пред сердцами животных. Дух — сила души. Каким образом соединены силы души с самою душою? Образ соединения непостижим, так как непостижим образ соединения тела с его чувствами, зрением, слухом и прочим разнообразным осязанием. Чувства тела оставляют тело в то время, когда оставляет его жизнь, уносятся из него отходящею душою. Значит, телесные чувства принадлежат собственно душе и, когда она пребывает в теле, делаются как бы чувствами тела. Отсюда вытекает необходимое естественное последствие: способность души чувствовать то же, что чувствует тело; сродство души с телом — не та совершенная противоположность, которая опрометчиво приписана некоторыми душе и сотворенным духам, которая доселе приписывается им невежеством [190]. Существует между тварями постепенность и происходящее из постепенности различие, как и между числами. Различие может быть очень значительным; но оно не уничтожает ни сродства, ни постепенности. В этой постепенности одно грубее по отношению к нам, другое тоньше; но все сотворенное, ограниченное, существующее в пространстве и времени, не может быть чуждым вещественности — этой неотъемлемой принадлежности всего ограниченного. Невеществен — один Бог: Он отличается решительным различием от всех тварей; Он противоположен им по существу и свойствам так, как противоположно бесконечное числам, всем без исключения. Вот что знаем о нашей душе, о уме, о сердце! Что же знаем мы? Нечто, самое ограниченное нечто.
Кто знает все это со всею удовлетворительностию? Един Бог! Он, по свойству бесконечного, имеет обо всем совершенное понятие, чуждое всякого недостатка, и доказал Он такое понятие доказательством совершенным: сотворением из ничего бесчисленных миров, видимых нами и невидимых, ведомых и неведомых. Свойственно бесконечному оживлять несуществующее в существование, чего не сильны сотворить никакие числа, как бы ни были они велики. Доказательство беспредельности Разума, управляющего вселенной, продолжает великолепно выражаться существованием всего существующего [191]. Малейшее количество законов творчества и существования, и то в некоторой степени, постигнуто человеками. Постигнуто ими и то, что всю природу объемлет превысшее человеческого постижения Законодательство. Если нужен ум для постижения частицы законов, тем необходимее Он для составления их.
Человек! «Себе внимай», себя рассматривай! Из ясного, по возможности твоей, понимания себя яснее и правильнее будешь смотреть на все, что подлежит твоим взорам вне тебя. Каким образом, с какого повода вступил я в существование и явился на поприще земной жизни? Явился я на этом поприще невольно и бессознательно; причины вступления в бытие из небытия не знаю. Обдумываю, изыскиваю причину и не могу не сознаться, что должен по необходимости признать ее в определении неограниченной, неизвестной, непостижимой Воли, которой подчинен я безусловно. Явился я со способностями души и тела, как с принадлежностями: они даны мне — не избраны мною. Явился я с разнообразными немощами, как бы запечатленный уже казнию; явился страдальцем и обреченным на страдания. Встал я в обстоятельства и обстановку, какие нашел, или какие приготовлены мне — не знаю. На пути земного странствования очень редко могу поступить по произволу моему, исполнить мое желание: почти всегда влекусь насильно какой-то невидимою, всемогущею Рукою, каким-то Потоком, которому не могу оказать никакого сопротивления. Почти постоянно встречается со мною одно неожиданное и непредвиденное. Увожусь из земной жизни наиболее внезапно, без всякого согласия моего на то, без всякого внимания к земным нуждам моим, к нуждам окружающих меня, для которых я, по суждению моему и их, необходим. Увожусь с земли навсегда, не зная, куда пойду! увожусь в грозном одиночестве! В стране неведомой, в которую вступаю смертию, встретит меня одно новое, одно невиданное никогда. Чтоб вступить в неведомую страну, я должен оставить на земле все земное, должен скинуть с себя самое тело. Оттуда, из неведомой страны, не могу подать на землю никакой вести о себе, потому что нет возможности услышать весть оттуда кому бы то ни было, облеченному в оболочку земного, грубого вещества. Жизнь моя в этом видимом мире есть непрерывающаяся борьба со смертию; такова она от колыбели моей и до могилы моей. Могу умереть ежедневно и ежечасно, но дня и часа смерти — не ведаю. Известно мне, что умру; в этом нет и не может быть ни малейшего сомнения, но живу как бы бессмертный, потому что чувствую себя бессмертным. Предощущение смерти отнято у меня, и я никак бы не поверил, что человеку возможно умереть, если бы не видел на всех человеках, что смерть есть неизбежный удел каждого человека. Верно изображается Евангелием немощь власти нашей над нами. «Сколько бы ты ни делал усилий, — говорит Евангелие человеку, — не можешь приложить возрасту твоему одного локтя [192] и белого волоса твоего сделать черным» [193].