Том 2. Белая гвардия
Шрифт:
Не то вздох, не то гул вырвался у хлопцев.
Сечевик сбросил наконец омерзительную ветошку, медленно обеими руками поднес ногу к самому носу пана куренного. Торчала совершенно замороженная, белая корявая ступня.
Мутное облако растерянности смыло решимость с круглого лица пана куренного.
— До лазарету. Пропустить його.
Больничные халаты расступились, и сечевик, ковыляя, пошел на мост. Турбин глядел, как человек с босой ногой нес в руках сапог и ворох тряпья, и жгучая зависть терзала его сердце. Вот бы за ним. Тут. Вот он — Город — тут. Горит на горах за рекой Владимирский крест, и в небе лежит фосфорически
Звериный визг внезапно вырвался из белого здания. Визг. Потом уханье. Визг.
— Жида порют, — негромко и сочно звякнул голос.
Турбин застыл в морозной пудре, и колыхались перед глазами то белая стена и черные глазницы с выбитыми стеклами, то широкоскулое нечто, случайно напоминающее человеческое лицо, прикрытое серым германским тазом. Словно ковер выколачивали в здании. И визг ширился, рос до того, что казалось, будто вся Слободка полна воем тысячи человек.
— Что это такое? — звонко и резко выкрикнул чей-то голос. Только когда широкоскулое подобие оказалось у самых глаз Турбина, он понял, что голос был его собственный, а также ясно понял, что еще минута человеческого воя, и он с легким и радостным сердцем впустит ногти в рот широкого нечто и раздерет его в кровь. Нечто же, расширив глаза до предела, пятилось в тумане, пораженное выходкой врага.
— За что же вы его бьете?!
Не произошло непоправимой беды для будущего приват-доцента только потому, что грохот с моста утопил в себе и визг и удары, а водоворот закрутил и рожу в шлеме, и самого Турбина. Новая толпа дезертиров-сечевиков и гайдамаков посыпалась из пасти Слободки к мосту. Пан куренный, пятясь, поверх голов послал в черное устье четыре пули.
— Сыняя дывызия! Покажи себе, — как колотушка, стукнул голос полковника Мащенки. Шапка с алым верхом взметнулась, жеребец, сдавленный черными халатами, хрипя от налезавшей щетины штыков, встал на дыбы.
— Кроко… руш!!
Черный батальон синей дивизии грянул хрустом сотен ног и, вынося в клещах конных старшин, выдавив последние остатки временного деревянного парапета, ввалился в черное устье и погнал перед собой ошалевших сечевиков. В грохоте смутно послышался голос:
— Хай живе батько Петлюра!!
О звездные родные украинские ночи. И мир, и благостный покой.В десять часов вечера, когда черный строй смел перед собой и уважаемого доктора, и вообще все к черту, там — в Городе за рекой, в чудной квартире был обычный мир в вещах и смятение в душах. Елена ходила от одного черного окна к другому и всматривалась в них, как будто хотела разглядеть в темной гуще с огоньками Слободку и брата. Николка и Леонид Юрьевич ходили за ней по пятам.
— Да брось, Леля! Ну чего ты беспокоишься? Ничего с ним не случится. Ведь догадается же он удрать!
— Ей-Богу, ничего не случится, — утверждал и Леонид Юрьевич, и намасленные перья стояли у него дыбом на голове.
— Ах, ну к чему эти утешения. Поймите, они его в Галицию утащат.
— Ну, что ты, в самом деле! Придет он…
— Елена Васильевна.
— Хорошо, я проаккомпанирую… Позвольте. — Елена взяла Леонида Юрьевича за плечи и повернула к свету. — Боже мой! Что это за гадость? Что за перья? Да вы с ума сошли. Где пробор?
— Хи-хи. Это он сделал прическу а-ля большевик.
— Ничего
Это, однако, была сущая правда. Под вечер, выходя от парикмахера Жана, который два месяца при Петлюре работал под загадочной полотняной вывеской «Голярня», Леонид Юрьевич зазевался, глядя, как петлюровские штабные с красными хвостами драли в автомобилях на вокзал, и вплотную столкнулся с каким-то черным блузником. Леонид Юрьевич вправо, и тот вправо, влево и влево… Наконец разминулись.
— Подумаешь — украинский барин. Полпанели занимает. Палки-то с золотыми шарами отберут в общую кассу…
Вдумчивый и внимательный Леонид Юрьевич обернулся, смерил черную замасленную спину, улыбнулся так, словно прочел на ней какие-то письмена, и пробормотал:
— Не стоит связываться. Поздравляю. Большевики ночью будут в Городе.
Махнув знаменитой палкой, он вдруг изменил маршрут. На трамвае вернулся на Львовскую, а оттуда к себе в Дикий переулок. Приехав домой, он решил изменить облик и изменил его на удивление. Вместо вполне приличного пиджака оказался свитер с дырой на животе; палка была сдана на хранение матери. Ушастая дрянь заменила бобровую шапку. А под дрянью на голове было черт знает что. Леонид Юрьевич размочил сооружение Жана из голярни и волосы зачесал назад. Получилось будто бы ничего. Так, идейный молодой человек с бегающими глазами. Ничего офицерского.
— Уезжаю к Турбиным, у них и ночевать буду, — крикнул Леонид Юрьевич, возясь в передней и примеряя еще какую-то мерзость.
И вот, теперь, когда волосы высохли и поднялись… Господи, Боже мой.
— Уберите это. Я не буду аккомпанировать. Черт знает… папуас.
— Чистой воды команч. Вождь Соколиный Глаз.
Затравленный Леонид Юрьевич низко опустил голову.
— Ну, хорошо, я перечешусь.
— Я думаю, перечешитесь. Николка, отведи его в свою комнату.
Николка распахнул дверь и заиграл марш на пианино. Шервинский прошел мимо багровый, с шепотом:
— Мерзавец ты…
Когда вернулись, Леонид Юрьевич был по-прежнему не команч, а гладенько причесанный гвардейский офицер.
Го-род пре-крас-ный. Го-о-род счастли-и-вый.Лава, как штука аметистового бархата, без всякого напряжения потекла и смягчила сердца, полные тревоги.
О, го-о-о-о-о-ород…Шервинский не удержался и выпустил, постепенно открывая, свое знаменитое mi. Аметист мгновенно превратился в серебряный сверлящий поток. Гостиная загремела, как деревянная коробка, бесчисленными отражениями от стен и стекол. Николка съежился в кресле и от ужаса и наслаждения втянул голову в плечи.
— Эт-то голосок, — не удержался он, чтобы не шепнуть.
И только когда приглаженный команч, притушив звук и властвуя над покоренным аккопанементом, вывел мец-цо-воче:
Месяц сия-а-ает… —и Николка и Елена расслышали дьявольски грозный звук тазов. Аккорд оборвался, но под педалью еще гудело «до» оборвался и голос. Николка вскочил.
— Голову даю на отрез, что это Василиса! Он, он проклятый.
— Боже мой…
— Спокойно, спокойно, Елена Васильевна…