Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь
Шрифт:
Тронула вожжи, чмокнула. Теперь уже не было тяжелых сомнений насчет лавочникова обсчета. Теперь мысли были самые приятные. Все про зайца. Как будет заяц под лавкой жить или у печки; у печки теплее, только чтоб под ногами не путался.
— Вот поправится, будет Петрунька с ним играть. Петрунь, ты чего животную мучаешь? Ты не смотри, что он мал! Он-то мал, да душа-то у него, может, как и ни у коровы, — все понимает! Ишь, сидит! Быдто человек. Васька! А, Васька! Застудился ты, что ли?
Заяц ехал чинно, в беседу не вступал, чуть-чуть
— Ну и Васька! — удивлялась Матрена. — Все понимает!
Попадьина лошадка мирно потрюхивала все как-то больше вверх, чем вперед, и долго Матрена говорила сама с собой про зайца и с зайцем про самое себя, как вдруг на повороте метнулось что-то быстрое сбоку да в канаву, да мимо столбов.
— Что такое?
Вот из-за бугорка снежного выскочили какие-то будто две палочки, спрятались, потом подальше опять выскочили. Словно кто зарыл руку в снег и показывает оттуда только два пальца то тут, то там.
Обернулась Матрена, а зайца-то и нет.
Выпрыгнула из саней кубарем, бежит, хлюпает по талому снегу.
— Куды! Куды! Стой!
А он дальше прыг да прыг. Вот мелькнула красная тряпица на больной лапе. Вспомнила Матрена про деньги, даже затряслась вся.
— Васенька! Голубчик ты мой! Деньги-то отдай! Деньги отдай! Андел Божий! Ведь десять рублей! Де-ся-ать!
Заяц приостановился, пошевелил ушками, словно ножницами постриг, и поскакал дальше.
— Милостивец, — надрывалась Матрена. — Иди себе с богом, деньги только отдай! Кормилец!
Добежала до самого леса, тут заяц пропал, а Матрена провалилась в снег по колена.
— Корми-илец! — голосила она зайцу вслед. — Голубчик ты мой ласковый, свеча негасимая! И на кого-о ты на-ас… Чтоб те под первым кустом лопнуть!
Еле выбралась на дорогу.
Лошадь стояла какая-то сконфуженная, нюхала снег. Кулька с обновками и гостинцами в санках не оказалось, моталась одна рогожка.
Далеко за поворотом подымался в гору кто-то в розвальнях, и видно было, как он часто оборачивается и хлещет кнутом лошаденку, а та, как попадьина лошадка, скачет вверх, торопится.
Поднялась со столба ворона, замахалась черной тряпкой по серому небу и громко все одобрила:
— Та-ак! Та-ак!
Повернула к лесу, заспешила, вести понесла.
— Та-ак! Та-ак!
Аптечка
Когда умер воинский начальник, печальная вдова его, Степанида Павловна, с верной кухаркой Федосьей переехала в маленькую усадебку и стала там жить, «пока что».
Казалось чем-то нелепым, чтобы так все и кончилось, и Степанида Павловна все ждала каких-то событий, которые не сегодня-завтра перевернут ее жизнь.
Для этого чего-то неизвестного и важного она по воскресеньям взбивала на лбу волосы, варила особое варенье с миндалем и апельсинными корками, вышивала гарусом подушку и посадила в палисаднике розовый левкой.
Но варенье с миндалем уже давно засахарилось, подушка была готова, а событий все не было.
С розовым левкоем случилось совсем неприятное приключение. Заборчик, окружающий палисадник, был старый, гнилой и обвалившийся, и вот как-то под вечер подошла к нему корова, ткнула боком, пролезла и на глазах у оторопевшей Федосьи слопала барынин левкой.
Степанида Павловна загрустила. Сгоряча хотела было прогнать Федосью, продать корову и починить забор, но сил хватило только на тихую и скорбную ненависть к корове, так что целую неделю пила Степанида Павловна чай без молока.
А по ночам снился ей загубленный левкой. Будто вырос он высокий, пышный, даже с большой дороги видно было, и проезжие спрашивали:
— И что это за красота такая? И какая это помещица так весело живет?
Раз как-то случилось что-то вроде события. Вечером, часов в десять, когда Степанида Павловна уже укладывалась спать, зазвенели колокольчики, сначала по большой дороге, потом все ближе, ближе. Повернул кто-то, видно, прямо к усадьбе.
Вскочила Степанида Павловна — и верит, и не верит. А тут бежит из кухни Федосья, кричит как оголтелая:
— Едет! Едет!
— Господи, да кто же это? — в радостном испуге заметалась Степанида Павловна. — Беги скорей, ворота открой! Господи, вот не ждали не гадали!
Взбивает на лбу волосы, — успеть бы только! Все-таки приличнее. Пусть видят, что хоть и в деревне живет, а не опустилась.
Но вернулась Федосья уже не радостно-взволнованная, а степенная и насмешливая.
— Нечего вам наряжаться-то. Так вот к нам сейчас гости и поедут! Только им и дела, что к нам по ночам ездить.
И рассказала сконфуженной барыне, что ехал по дороге пьяный становой на пьяном ямщике, а тройка, — может, тоже пьяная была, — сама собой в усадьбу завернула.
Степанида Павловна долго не могла забыть ночной тревоги, потому что часто слышала через растворенное окно в кухню, как Федосья сама себе про нее рассказывает.
— На пьяном ямщике пьяный становой, и оба храпят. А наша-то прифрантилась, приголандрилась, гостей встречать бежит. И грех, и смех!
В трех верстах от усадьбы сползла к реке маленькая деревушка, совсем захудалая, серая и корявая. Мужики из деревушки все ушли на чугунку, и мыкались в ней одни бабы с ребятами.
Скотины числилось на всю деревню одна лошадь с каким-то небывалым коровьим телосложением: костлявая и пузатая. Когда влезал ей на спину хозяин, косой парень Вавила, ноги у лошади расползались в разные стороны, и брюхо почти что волочилось по дороге.
Земля у деревни была какая-то «рассыпущая» и ничего, кроме картошки, рожать не соглашалась. Картошку эту собирали не просто, а почему-то все крали друг у друга: Дарья ночью выкопает мерку у Марьи, в следующую ночь Марья у Феклы, а там, смотришь, — Фекла у Дарьи. Получался какой-то особый севооборот.