Том 2. Рассказы 60-х годов
Шрифт:
В завершение Аркашка опять сделал красивый круг, пощелкал чечеткой и сел к плотникам. Его хлопали по спине, налили стакан вина… Аркашка был доволен, посмотрел на Ваньку. Подмигнул ему. И почему-то именно это – что Аркашка подмигнул – доконало Ваньку. Он опять сгреб за грудки левой рукой, а правой хотел звездануть, размахнулся, но руку остановили. Ванька поднялся на всех.
– Он, сука, видел, как я работаю?! Он критикует!.. Он видел?
– Што ты, што ты – шуток не понимаешь. Уймись!
– Вам шутки, а мне в глаза будут тыкать. Пусти!..
Ванька закусил удила. Швырнул одного, другого…
Аркашка на всякий случай отбежал к двери.
– Хаханьки строить? – орал Ванька и еще одному завесил такую, что плотник отлетел к стене.
Аркашка сверкающими глазами смотрел на все.
– Так их, Ванька! Так их!.. – вскрикивал он. Его не слышали.
Ванька рычал и ворочался, его не могли одолеть. Падали стулья, столы, тарелки, бутылки…
– Зовите милицию! – заблажила буфетчица. – Они же побьют здесь все!..
– Не надо! – крикнул Аркашка. – Не надо милицию!
– Ша! – сказал вдруг нездешний бригадир. – Ша, пацаны… я валю этого бычка.
Бригадира услышали.
– Кто, ты? – удивился Ванька. – Ты?
– Отошли, пацаны, отошли… Я его делаю. – Бригадир стал подходить к Ваньке. Ванька изготовился.
– Иди, падла… Иди.
– Иду, Ваня, иду.
– Иди, иди.
– Иду. – Бригадир шел на Ваньку медленно, спокойно. Никто не понимал, что такое сейчас произойдет.
– Боксер, да? Иди, я те по-русски закатаю…
– Та какой я боксер! – Бригадир остановился перед Ванькой. – Що ты!..
– Ну? – спросил Ванька.
– От так – раз! – Бригадир вдруг резко ткнул Ваньке кулаком в живот.
Ванька ойкнул и схватился за живот, склонился. А когда он склонился, бригадир быстро, сильно дал ему согнутым коленом снизу в челюсть.
– Два.
Ванька зажмурился от боли… Упал, скрючился. Изо рта по нижней губе пробился тоненький следок крови… Капало с подбородка на застиранную Ванькину рубаху. Мерзкое искусство бригадира ошеломило всех: так в деревне не дрались. Дрались хуже – страшней, но так подло – нет.
Аркашка взял венский стул, подошел к бригадиру и заорал:
– Счас как дам по башке! Гад такой!
– Выходите к чертовой матери! Все! Вон! – Буфетчица, воспользовавшись затишьем, выбежала из-за прилавка и выталкивала плотников на улицу. – Выходите к чертовой матери! Вон на улицу – там и деритесь!
Один из плотников взял у Аркашки стул, поставил на место, а бригадиру сказал:
– Пошли, а то тут шум.
Аркашка склонился к Ивану, вытер кровь с его подбородка.
– М-м, – простонал Ванька.
– Ничего, Иван… ему счас дадут. Больно?
Ванька потрогал пальцем челюсть, покачал ее, сплюнул клейкую сукровицу. Сел.
– Бубы…
– А?
– Бубы…
– Зубы разбил? От гад-то! Счас ему там дадут. Мужики пошли с им… Встать можешь?
Ванька с трудом поднялся, сел на стул.
– Вина взять?
– М-м, – кивнул Ванька, – взять.
Аркашка подошел к прилавку.
– Здорово он его? – спросила буфетчица, наливая вино.
– Ничего, ему счас тоже дадут.
– А все ты разжег!.. Шива чертов. Вечно из-за тебя одни скандалы.
– Помолчи, – посоветовал Аркашка. – Возьми вон конфетку шоколадную и соси.
– Шива и есть. Выметайтесь отсюда! Чтоб духу вашего тут не было!..
Аркашка взял вино и пошел к Ивану.
– На, выпей.
– Чего она? – спросил Иван.
– Ругается. Не обращай внимания. Пей – легче будет.
Бессовестные*
Старик Глухов в шестьдесят восемь лет овдовел. Схоронил старуху, справил поминки… Плакал. Говорил:
– Как же я теперь буду-то? Один-то?
Говорил – как всегда говорят овдовевшие старики. Ему правда было горько, очень горько, но все-таки он не думал о том, «как он теперь будет». Горько было, больно, и все. Вперед не глядел.
Но прошло время, год прошел, и старику и впрямь стало невмоготу. Не то что он затосковал… А, пожалуй, затосковал. Дико стало одному в большом доме. У него был сын, младший (старших побило на войне), но он жил в городе, сын, наезжал изредка – картошки взять, капусты соленой, огурцов, медку для ребятишек (старик держал шесть ульев), сальца домашнего. Но наезды эти не радовали старика, раздражали. Не жалко было ни сальца, ни меда, ни огурцов… Нет. Жалко, и грустно, и обидно, что родной сын – вроде уж и не сын, а так – пришей-пристебай. Он давал сыну сальца, капусты… Выбирал получше. Молчал, скрепив сердце, не жаловался. Ну, пожалуйся он, скажи: плохо, мол, мне, Ванька, душа чего-то… А чего он, Ванька? Чем поможет? Ну, повздыхают вместе, разопьют бутылочку, и он уедет с чемоданом в свой город-городок, к семье. Такое дело.
И надумал старик жениться. Да. И невесту присмотрел.
Было это 9 Мая, в День Победы. Как всегда, в этот день собралось все село на кладбище – помянуть погибших на войне. Сельсоветский стоял на табуретке со списком, зачитывал:
– Гребцов Николай Митрофанович.
Гуляев Илья Васильевич.
Глухов Василий Емельянович.
Глухов Степан Емельянович.
Глухов Павел Емельянович…
Эти три – сыны старика Глухова. Всегда у старика, когда зачитывали его сынов, горе жесткими сильными пальцами сдавливало горло, дышать было трудно. Он смотрел в землю, не плакал, но ничего не видел. И долго стоял так. А сельсоветский все читал и читал:
– Опарин Семен Сергеевич.
Попов Иван Сергеевич.
Попов Михаил Сергеевич.
Попов Василий Иванович…
Тихо плакали на кладбище. Именно – тихо, в уголки полушалков, в ладони, вздыхали осторожно, точно боялись люди, что нарушат и оскорбят тишину, какая нужна в эту минуту. У старика немного отпускало, и он смотрел вокруг. И каждый раз одинаково думал: «Сколько народу загублено!»
И тут-то он приметил в толпе старуху Отавину. Она была нездешняя, хоть жила здесь давно, Глухов ее знал. У старухи Отавиной никого не было в этом скорбном списке, но она со всеми вместе тихо плакала и крестилась. Глухов уважал набожных людей. За то уважал, что их преследуют, подсмеиваются над ними… За их терпение и неколебимость. За честность. Он присмотрелся к Отавиной… Горбоносая, дюжая еще старушка, может легко с огородом управиться, баню истопить, квашню замесить и хлеб выпечь. Старик не мог есть «казенный» хлеб – из магазина. И вдруг подумал старик: «Тоже ведь одна мается… А?»