Том 2. Разоренье

Успенский Глеб Иванович

Ироническая улыбка, относившаяся к самому факту получения этих пятидесяти рублей, играла на устах чиновника.

— Я знаю-с! Лошадь имею… Песочку? сию минуту.

— Не беспокойтесь… Не беспокойтесь, пожалуйста… Засохнет и так… — махая написанным листом и дуя на него, говорил чиновник…

— Потрудитесь подписать.

Гаврила Кашин подписал свою фамилию.

— Благодарю вас. А у вас, должно быть, здесь хорошо летом, в лесочке-то?

— У нас место хорошее…

— Я думаю, для детей… Им здорово…

— Конечно, что… На вольном воздухе…

— Да… это очень

хорошо!.. Ну-ка, любезный, — обратился чиновник к солдату, — потрудись, пожалуйста, подписать твою фамилию. Ты был свидетелем…

— Я, ваше высокоблагородие, неграмотен. Уж вы меня, сделайте милость, увольте от этого…

— Как неграмотен? а ты же показывал мне объявление?

— Ваше благородие! Сделайте милость! Шел я в город… Сделайте одолжение, отпустите!

— Нельзя, друг мой. Потрудись подписать и иди…

— Все одно уж… — сказал хозяин солдату.

— Разумеется, — подтвердил чиновник.

Солдат поглядел на них обоих.

— Вот в какое дело попал, ваше благородие… Бог с вами!

Он засучил рукав, снял шапку, взял перо и стал прилаживаться писать.

— Что писать? Я ничего не могу.

— Ну, ты эти разговоры, однако, оставь, — сказал ему чиновник серьезно. — Пиши имя и фамилию. Как тебя звать?

— Я ничего-с… к слову… Эхма-а!.. Имя, что ли?

— Имя и фамилию.

Солдат писал долго, наконец кончил, весь красный и в поту.

— Ну, вот теперь ступай.

— Мне теперь и идти-то неохота… Всадили вы меня, ваше благородие, в ха-арошее бучило!.. Извините…

Чиновник засмеялся, хозяин тоже улыбнулся.

— В отличнейшее бучило всучили…

Чиновник захохотал этому оригинальному выражению и сказал солдату:

— Ты водку-то выпей.

— Я и коснуться ее боюсь…

— Пей. Чего же?

— Ну ее к богу! Вы теперича так благородно рекомендуете, а как выпьешь — завертишься, как кубарь… Подведете бумагу, всю жизнь проклянешь! Ну ее к богу!

— Ну, как хочешь. Десятский, пей!

— Благодарим покорно. Не потребляем.

— Ну, как угодно. До свиданья!

Хозяева провожали чиновника.

— Счастливо, вашскбродие, — не утерпел сказать солдат, и когда чиновник, вежливо раскланявшись с хозяевами и с солдатом, отделился от крыльца в сопровождении десятского, — прибавил:

— Попал в кашу, нечего сказать.

— Спасибо тебе, друг любезный, — сказал ему Кашин, побледнев.

— Гаврила!

— Благодарен тебе, что ты меня разорил!

— Гаврилушко, родной! — начал было солдат, но Гаврила и жена не отвечали ему. Солдат с глубоким порывом сердечной грусти махнул рукой и сел: — словно пришибленные, сидели они долго, долго…

* * *

— Какая прелесть! — сказал чиновник, догоняя ритора, который все время держался в стороне и во взгляде которого чиновник мог заметить ужас. — Посмотрите, что это за прелесть!..

По косогору, открывшемуся перед прогуливавшимися, двигалась с граблями в руках целая фаланга женщин, разодетых в лучшие платья, яркие цвета которых как нельзя более соответствовали яркой картине природы — зелени, солнцу.

Ритор ничего не отвечал.

Скоро женщины столпились в кучу,

и раздалась песня; прогуливавшийся чиновник приблизился к певицам и некоторое время наслаждался молча; но так как неподалеку стоял староста, наблюдавший за бабами, то чиновник обратился к нему с вопросом насчет Гаврилы Кашина: может ли он уплатить штраф? — затем прилег на траву, похвалил целебные свойства полевого воздуха и развернул судебные уставы.

Песня упала…

— Пойте, пойте! — поощрял чиновник, перелистывая устав о наказаниях.

Но хор косился на него и слабел.

— Пойте, пожалуста, — просил любитель природы.

Но несмотря на гуманнейшее обращение путешественника с поселянками, последние мало-помалу разбрелись, не докончив песни…

— Пора домой, — сказал, наконец, чиновник молчавшему ритору. — Я думаю, теперь получились газеты… С нетерпением жду.

Ритор молчал.

— Не сегодня-завтра, — шопотом прибавил чиновник, — во Франции должна вспыхнуть революция… вот штука-то будет… Давно пора!

Ритор все молчал, соображая, что все это значит? Как назвать, как определить эту гуманность, образованность, которая повсюду вносит с собой уныние и грусть?.. Вон с измученной совестью сидит на крыльце солдат… Вон вздыхает целая семья мещанина Кашина, видя пред собою голод… Бабы перестали петь… ушли…

— Иван Петрович! — сказал, наконец, ритор, когда они возвращались домой…

— Что?

— Как же вы… как же… — теряясь в возможности определить виденное, лепетал ритор и вдруг воскликнул: — Да что ж это такое вы делаете?

— Порядок, батюшка, нельзя! — категорически ответил чиновник и продолжал дорогу молча, срывая васильки и цветы и сбирая из них букет для жены.

Тяжкое обязательство ^*

…Дождь только что миновал; по небу беспрерывно неслись толпы обессилевших жидких туч, которые изредка на быстром бегу своем роняли несколько капель на землю, на гнилой подоконник моей каморки и проносились мимо. В открытое окно иногда врывались волны сырого вечернего ветра, шевелили какую-то бумажку на столе и поталкивали тоже гнилую с выболтавшимся замком дверь. Дело происходило на беднейшем постоялом дворе беднейшего уездного города; я сидел на жестком неудобном диване, слушал, как замирает ворчанье кособокого самовара, пошатывавшегося от ветру на кособоком железном подносе, курил и, кажется, ни о чем не думал. В окно виднелся плетень, за колья которого хватается какой-то солдат, намеревающийся пробраться сухой тропинкой и не попасть в грязь… За забором, где-то вдали, видна какая-то мокрая соломенная крыша, две промокшие вороны с глухим карканьем поднялись было над нею, но тотчас же и возвратились в свои норы… За мокрой соломенной крышей — тучи и тучи… Тяжесть какая-то, которую испытываешь именно только под влиянием этих крыш, ворон, грязи и разоренья, веющего от всякой русской глуши, наваливалась на меня вместе с темнотою, сумраком дождливого летнего вечера… Бесконечным каким-то одиночеством веял и этот сырой молчаливый ветер и полузаглохшая комната постоялого двора…