Том 2. Семнадцать левых сапог
Шрифт:
До лампы было метров восемь. По стене в нескольких местах сохранились торцы тавровых балок, да был узкий, едва ли с мужскую четверть, карниз, но и тот заметенный снегом и обкрошившийся местами. Пройти по такому карнизу в сапогах было невозможно – это Афанасий Иванович оценил сразу. Он снял шинель и, сев на нее, с трудом стянул сапоги. Размотав новые, еще не стиранные фланелевые портянки, он и носки снял, чтобы не поскользнуться.
Его босые ступни четко отпечатывались в снегу на карнизе, он шел, распластав по стене руки, прижимаясь к ней спиною. Внизу, на дне десятиметрового
Чтобы не занимать рук, Афанасий Иванович расстегнул гимнастерку и кое-как поместил лампу за пазуху, сначала зеленый стеклянный абажур, а потом и металлический каркас лампы.
На обратном пути он с ужасом почувствовал, как опускается у него по животу стеклянный абажур. Замерев, Афанасий Иванович скосил глаза вниз… Ремень! Он неловко застегнул ремень на гимнастерке, штырек пряжки не попал в дырочку на ремне, и вот сейчас ремень тихонько расходился. Отнять от стены обе руки и затянуть ремень Афанасий Иванович не мог, он сразу бы потерял равновесие и сорвался. До спасительной площадки, на которой валялись его шинель и сапоги, оставалось метра три.
«Не упади! Не упади!» – заклинал Афанасий Иванович, напряженно и плавно продвигаясь вперед, решив, что если абажур выпадет, то и он сам бросится за ним вниз. И он бы бросился. Но, видно, суждено было Афанасию Ивановичу продолжать свою жизнь. В последний момент, когда абажур уже почти выскользнул из-под ремня, Афанасий Иванович подхватил его, и в то же мгновение ноги его оттолкнулись от карниза, и, пролетев последний метр над бездной, в следующую секунду он уже стоял на лестничной площадке.
Как следует растерев портянками красные горящие ступни, Афанасий Иванович надел сапоги и шинель. Осторожно неся перед собой свою родную зеленую лампу, стал спускаться вниз.
– Колян, подожди, да! – раздался внизу тонкий мальчишеский голос. И Афанасий Иванович увидел, как в развалины, расстегивая на ходу штаны, вбежал мальчишка лет двенадцати, маленький, в длинном дамском пальто с серой кроличьей опушкой на рукавах и на воротнике, в помятой солдатской ушанке, завязанной под подбородком. Пока Афанасий Иванович спускался, он все стоял в углу, поеживаясь, и из-под ног у него поднимался светлый на морозе пар.
– Ну, скоро, да? – заглянул в развалины другой мальчишка.
– Здравия желаю, товарищ подполковник! – звонко выкрикнул этот второй мальчишка, увидав Афанасия Ивановича. Черные большущие глаза его блестели живо и уверенно, а лицо было такое же прозрачное, как и у его товарища.
Афанасий Иванович кивнул ему головой в ответ.
– Здравствуйте! – покраснев, тихо сказал тот, что стоял в углу, и сразу же бросился вон.
– Обождите! – глухо крикнул Афанасий Иванович.
Мальчишки остановились.
– Вы куда идете?
– Домой идем! – бойко отвечал черноглазый. – Вот думали углишком отовариться, на склад ездили, а он сегодня уголь не выдает, сегодня дрова третьей категории. – И он хозяйственно кивнул на саночки, к которым был привязан пустой мешок.
Бережно поставив в уголок лампу, Афанасий Иванович поднял с земли свои чемоданы
– А вам куда везти? – спросил черноглазый.
– Мне не везти, – сказал Афанасий Иванович, – это вам, везите домой, тут продукты и другое разное.
– А мы так не можем, дяденька, – растерянно сказал мальчишка в дамском пальто.
– Нам чужое не нужно, – подтвердил черноглазый, – а то матеря скажут, что мы, может, украли, и соседи скажут…
– Это мое, это я вам отдаю! Теперь это ваше, и никто не скажет! – Афанасий Иванович достал из нагрудного кармана блокнот и карандаш.
– Вы что, братья?
– Нет, – улыбаясь, отвечал черноглазый, – друзья. Мы до войны с Толяном дрались. Скажи?
– Угу, – подтвердил застенчивый Толян в дамском пальто.
– До войны и матеря ссорились, а как проклятый немец пришел, мы все стали коммуной жить. Мы в одной коммунальной квартире, две семьи. Мы всю войну коммуной. Так легче прожить: и керосину меньше идет, и топки, и хлеба! – доверительно разговорился черноглазый Коля.
– Да-да! – вздохнул Афанасий Иванович. – Так легче! Как ваших матерей по имени-отчеству?
– Валентина Ивановна, – сказал черноглазый Коля.
– Нина Григорьевна, – сказал Толя.
Крепко держа раскрытый блокнот в левой руке, Афанасий Иванович написал: «Дорогая Валентина Ивановна! Дорогая Нина Григорьевна!
Я передаю Вашим детям и Вам эти чемоданы, в них продукты и разное другое. Я вез это своим, но моей семьи больше нет. Я тысячу километров вез. Примите, пожалуйста, очень Вас прошу. Сегодня возвращаюсь на фронт.
Подполковник медицинской службы А. И. Каргин».
Вырвав из блокнота этот листок, Афанасий Иванович передал его Толе в дамском пальто.
Кивнув на прощанье мальчишкам, он круто повернулся и, прижимая к груди зеленую лампу, быстро пошел вверх по улице, к вокзалу. Так совпало, что уже через час Афанасий Иванович ехал в эшелоне, который шел в Москву. Безучастный ко всему на свете, оглушенный, сцепив челюсти, сидел он у мутного окошка. Как дитя, держал Афанасий Иванович на коленях свою родную зеленую лампу и тупо глядел в поля, проносящиеся мимо, широкие, как русская душа, обезображенные траншеями и столбами в колючей проволоке, родные поля, вот уже три года засеваемые свинцом. Он ехал в Москву, там, в Главном управлении, работал его друг, и Афанасий Иванович надеялся через него добиться перевода на передовую.
День Победы встретил в Праге в чине полковника. Еще в апреле 1945 года из Праги он написал письмо в свою родную деревню, сестре Поле.
«Ничего живем, – отвечала Поля, – спасибо, Афанасий, за заботу, за беспокойство. Васю моего убило под Будупештой, осталось пятеро на руках. Старшенькая доченька уже помощница. Несладкое житье, но ничего, перемогаемся. Приезжай, дорогим гостем будешь!»
«А почему бы и не поехать? – подумалось тогда Афанасию Ивановичу. – Некуда возвращаться… Одна родная душа осталась – Поленька…» И ему представилась темно-русая сероглазая красавица с юным румянцем на лице – его сестра Поля, которую он не видел с 1924 года.