Том 2. Семнадцать левых сапог

Михальский Вацлав Вацлавович

Тетрадь Лизы

Потом я лежала у себя на диване и плакала, лежала день и ночь и плакала. Не было сил ни думать, ни возмущаться, ни любить. Приходила моя мать, о чем-то говорила, что-то кричала, считала у меня за столом вырученные за продажу кофе деньги, заставляла меня есть копченую тарашку, наливала мне кофе с сахарином и никак не могла понять, почему я отказываюсь от такой роскоши. Кофе так и остыл. Убедившись, что я не буду пить, мама вылила его обратно в чайник… Я все видела, все понимала, но никак ни на что не реагировала. Потом пришла Татьяна Сергеевна. Она уговаривала меня идти к вам, говорила, что ты сказал ей, чтобы она без меня не приходила.

На все уговоры я отвечала одно:

– Оставьте меня в покое…

Она ушла. Потом, уже не соображу, в этот же день или на следующий, вернулась снова:

– Лиза, да бросьте вы сердиться на Николая Артемовича, ведь он больной. Идемте! Что у вас произошло, Лиза? Чем он вас так обидел?

– Оставьте меня в покое!

– Но… Лиза, будьте умницей, перестаньте сердиться и идемте к нам, нас ждет Николай Артемович. Он меня все равно опять погонит за вами. Ну, пойдемте же, ради меня, ради Алеши, он был так счастлив, оставляя нас всех, всю семью, в дружбе.

– Оставьте меня, я хочу быть одна. Я ненавижу, я презираю его. Видеть его, слышать его не хочу… Вы довольны?

– Да. Теперь вполне довольна. И вижу, что вам, как и мне, ничего не остается делать, как терпеть… – печально уронила Татьяна Сергеевна. – Хорошо еще, что он не влюблен в вас, что не ухаживает за вами. Он так умеет ухаживать! Перед его сатанинской волей невозможно устоять. – И тут же она поправилась и начала опять лгать и себе, и мне: – Николай Артемович привязан к вам, Лиза, как к ребенку… Он не может не опекать вас, не беспокоиться о вашем здоровье, о вашем благополучии. Ведь мы с ним оба в ответе за вас перед Алешей, перед нашим дорогим мальчиком, он ведь для нас остался навсегда мальчиком.

– Татьяна Сергеевна, ради бога, не лгите ни себе, ни мне! И не надо трогать Алешу. Как вы можете упоминать Алешу рядом с именем Николая Артемовича! Да знаете ли вы…

– Лиза, я не хочу ничего знать кроме того, о чем я вам сказала.

Она не хотела слушать правду. Она знала ее, может быть, лучше меня, но, видно, ничего не могла изменить. Ее больше устраивала ложь. Потом я часто встречала подобное в жизни.

Кончилась ночь. Утром после продажи кофе пришла мама с двумя своими подружками (я ведь недалеко от базара жила). Они принесли с собой американский яичный порошок и бекон, и все трое, изощряясь в своем умении ухаживать за больными, старались меня накормить. Убедившись, что я есть не стану, они с азартом взялись за яичницу с ветчиной, предварительно выпив по рюмочке.

В самый разгар их пиршества, когда вся комната тонула в махорочном дыму, раздался стук в дверь: раз, два, три… Так стучали только вы. Моя мать, ничего не подозревая, распахнула дверь и обомлела – она всегда терялась в вашем присутствии.

– Ах, боже мой, сват, входите, сватушка, входите! А мы Лизавету пришли проведать, – заторопилась мать, набрасывая платок на простоволосую голову. Подружки ее тоже приподнялись с мест, заторопились, наводя порядок на столе.

– Садитесь, сват, сейчас я вам яичко сжарю, – хватая уже опустошенную сковородку, говорила мать. – Да вы, сват, садитесь, садитесь. Вы аж синий, что вас болезня никак не оставляет? Посмотри, как она над вами куражится! Вам еще полежать бы, или вы, доктора, лучше нас знаете, когда вставать, а когда лежать. Вам бы с перцем водочки выпить да пропотеть как следует. Очень даже помогает. Вон Лизавета наша тоже разболелась, ни ест, ни пьет.

– Нет, нет, Мария Ивановна, я на минуточку. Я только что завтракал.

Видя, что мать опять опустилась на стул, и ее товарки, стоявшие все это время, тоже мостятся усесться, с любопытством разглядывая «свата» тети Муси (так

они называли мать) – «профессора».

Не желая при них ни здороваться со мной, ни подходить ко мне, ты встал и очень вежливо сказал матери:

– Мария Ивановна, милая, мне нужно с Лизой поговорить.

Они ушли. Ты распахнул окно, поднял гардины, открыл дверь. Когда воздух стал чистым, ты подошел к дивану.

– Лиза, вы так и не посмотрите на меня? – и опустился перед диваном на колени, обнял мои ноги и стал их целовать. Я вскочила.

– Что вы делаете? Уходите отсюда! Я вас не хочу видеть!

– Лиза, сядьте. Выслушайте меня, Лиза. Видите, я стою перед вами на коленях и прошу, как милостыню: выслушайте меня. Я счастлив видеть вас такою несчастной, растрепанной, заплаканной. Если бы я вошел и увидел вас нарядной, веселой, я бы повернулся и ушел. Мне бы здесь нечего было делать. Выслушайте, а потом уже решите – прогнать меня или простить.

Я в то утро проснулся так рано, еще ночью, и стал дожидаться утра и вас. Я считал минуты. Потом я уже, наверное, стал различать десятые, сотые, тысячные доли секунд. Каждый миг, увеличенный, словно под микроскопом, до гигантских размеров, невыносимо медленно проходил в моей душе. Было всего девять часов утра, а мне казалось, что я уже пережил вечность. Тогда я встал и закрыл дверь на цепочку, ключа я не нашел, а в английском замке предохранитель сломался. Цепочка не оградила меня от вас. Я слышал, когда вы открывали дверь, Лиза, и плакал от радости. Не верите? Представьте, иногда плачут даже мужчины. Но когда я услышал ваш голос, такой спокойный, такой ликующий, без тени угрызения совести за пережитую мной муку… я не выдержал. Тогда и произошла эта безобразная сцена… Это исповедь, Лиза. Теперь делайте со мной все, что хотите. Только больше не плачьте, не надо плакать, родная.

Боже мой, какой ты был бледный, какой больной! Я уложила тебя на диван, напоила чаем. Ты был послушен, как ребенок. Ты опять совсем-совсем разболелся. Ты лежал на диване, я сидела рядом с тобой, думая о том, как сообщить Татьяне Сергеевне, что ты у меня, и вообще, как все теперь будет. Сумеем ли мы отвезти тебя домой и как ты поднимешься на третий этаж?..

Прошел мимо окон почтальон. Я тихо встала и по всегдашней привычке пошла заглянуть в почтовый ящик. В нем лежало письмо, письмо с повесткой из военкомата. Просьба моя была удовлетворена: мне надлежало завтра явиться с вещами в военкомат. (Сборный пункт во дворе военкомата, зачислена в состав команды 73811.) Все сегодняшнее вдруг отошло куда-то далеко-далеко, осталось главное, большое, радостное: я иду на фронт, я буду на равных правах с Алешей.

Вы лежали тихо с закрытыми глазами, я сидела рядом с вами, а в мыслях была уже далеко-далеко. Я тогда не знала, что уйти от себя невозможно, что всюду, куда бы ни уехал, куда бы ни ушел человек, за ним потянутся воспоминания и бывает так, что они задавят его.

Теперь я уже не боялась ни встречи с Татьяной Сергеевной, ни того, что придется как-то лгать, объясняя наше с тобой примирение. Все теперь переменилось. Вы оставались на месте и стали на мгновение для меня каким-то маленьким, комнатным, игрушечным. Я, еще ничего не сделав, вдруг выросла в своих глазах, отошла от всего обыденного, стала для себя самой Неизвестностью. Я уже дышала другим воздухом и потому не могла понять ни слез мамы, ни радости Татьяны Сергеевны, ни твоих мольб, а потом тихого отчаяния. Я знаю, что, если бы тебя и не было в моей жизни, я бы все равно ушла на фронт: там было труднее, а делать то, что полегче, мне в те дни казалось унизительным, этого я допустить не могла. И когда Татьяна Сергеевна сказала мне: