Том 2. Стихотворения 1850-1873
Шрифт:
Печатается по автографу. См. «Другие редакции и варианты». С. 310*.
Датируется концом сентября 1870 г.: 1 октября состоялось публичное чтение стихотворения.
В автографе из слов, представляющих собой цитацию выражения Бисмарка (5–6 ст.), взято в кавычки только первое («Единство»). Под текстом подпись «Ф. Т.». Слева от подписи — дата, поставленная рукой Эрн. Ф. Тютчевой, — «1866», явно недостоверная.
Содержание, по всей видимости, относится к 1870 г.: в первых двух строках имеется в виду франко-прусская война, начавшаяся 7/19 июля 1870 г. Р. Ф. Брандт отмечает: «…эта пьеска с таким же и даже большим правом, вместо возникновения после поражения Австрии, Северного союза и прусской гегемонии, могла быть отнесена к объединению Германии во время французской войны 1870–1871 гг. Упоминаемый в «Двух единствах» «оракул наших дней» есть, конечно, князь Бисмарк» (Материалы.
Цитируемые в 5-6-й строках слова князя Отто фон Бисмарка (1815–1898), германского государственного деятеля и дипломата, с 1871 г. канцлера Германской империи, осуществившего объединение Германии под главенством Пруссии, — яркое выражение его идеологии. В 1873 г., уже на смертном одре, Тютчев продиктовал письмо бар. Пфеффелю, где, среди прочего, коснулся и темы «Двух единств»: «Князь Бисмарк не столько восстановил Германскую империю, сколько возобновил предания Римской империи. Отсюда тот варварский характер, отличавший ведение последней войны, что-то систематически беспощадное, ужаснувшее мир»(СН. 1917. Кн. 22. С. 278).
Смысл обозначенной Тютчевым в письме идеи подробно изложил И. С. Аксаков: «Германия, по-видимому, объединилась и славит свое единство. Но на такое объединение не было того добровольного согласия, которое считал Тютчев необходимым. Она объединилась, выкинув за борт Австрию, но вместе с Австрией и немецкий элемент Австрийской монархии, сильный не столько числительностью, сколько историческими преданиями и своим значением исторического политического центра для католического населения Германии. Германская новейшая империя возникла не органически, но чрез завоевание. Она скреплена не нравственными узами, не тяготением, свободным и естественным, частей к центру, а «кровью и железом». «Кровь и железо» возведены ею в принцип, оправданы теориею, поставлены на рациональные основы. Ею не только проявлено на факте, но и провозглашено как руководящее начало: право сильного. Наконец, по роковому закону логики, Германская империя объявляет сама себя несовместимою со свободою верующей совести и с церковною стихией христианского общества и пытается снова закрепостить освобожденную христианством человеческую личность, снова поработить христианский мир языческому государственному принципу. На таком отрицании всех нравственных органических начал не может быть созиждено ничего прочного, — несмотря ни на какую грозную вещественную силу, ни на какую беспощадную последовательность рационализма. Напротив, именно в силу этой последовательности, — непременного свойства рационализма, — результаты внутреннего противоречия, которым проникнуто насквозь насильственное германское единство, не замедлят оказаться наружу. «Антагонизм, — повторим слова Тютчева, — только был усыплен, но не упразднен» (Биогр. С. 211–212).
Единству «железа и крови» противопоставлена у Тютчева Всемирная монархия, или, другими словами, Вселенская империя. «Было бы ошибочно, кажется нам, соединять с термином Тютчева «Вселенская Империя» представление о каком-то воплощенном завоевательном принципе, ищущем поработить себе все народы и страны, и проч.», — пишет Аксаков. «… Его будущая Империя характеризуется тою особенностью, что духовное начало, которым она имеет жить и двигаться, есть начало православное, т. е. христианское церковное предание, сохранившееся теперь на Востоке, — одним словом, начало, исключающее понятие о завоевании и порабощении. Напротив, судя по программе, Россия, по мнению Тютчева, призвана поставить все народы и страны в правильные, нормальные условия бытия, освободить и объединить мир Славянский, мир Восточный, вообще явить на земле силу земную, государственную, просветленную или определенную началом Веры, служащую только делу самозащиты, освобождения и добровольного объединения: вспомним его стихи, где он, обращаясь к славянам, говорит, что в противоположность Бисмарку, спаявшему единство Германии ferro et igne, «железом и кровью», — мы, т. е. славяне, «попробуем спаять единство любовью, —
А там увидим — что́ прочней.
В таком, собственно, смысле следует, кажется, разуметь и его выражения о будущем вселенском государстве, «опирающемся (appuyé) на Вселенскую Церковь», или «приобщенном к Церкви (associé)», а никак не в смысле какой-то солидарности или тождественности судеб России или этой будущей «Империи» и Вселенской Церкви. Точно так же и выражение, что эта «Христианская Империя будет окончательною (l’Empire définitif)», нужно, думаем мы, понимать таким образом, что этою «Империею» завершится историческое предание об Империи, заключится ряд преемственных политических формаций во образе
Запечатленные в стихотворении идеи развивались Тютчевым еще задолго до этого в статьях «Россия и революция» и «Папство и римский вопрос»: западным началам революции и папства как антихристианских явлений человеческого «Я», предоставленного самому себе, противопоставлено Православие, из которого исходит для России принцип подлинного единства на уровне народном, государственном и церковном.
А. А. Киреев оставил в своем дневнике свидетельство, что Тютчев, потрясенный перспективой бомбардировки прусской армией осажденного Парижа, назвал пруссаков «гуннами, ходившими в школу»; а в одном из писем к жене поэт говорит о франко-прусской войне как о «публичном акте людоедства» (ЛН-2. С. 410).
В газ. «Голос» сообщалось, что на торжественном обеде в честь присоединения тринадцати чехов-католиков к Православию, где было прочитано стих. «Два единства», сам автор стихотворения отсутствовал по болезни. Однако М. Ф. Тютчева-Бирилева писала, что «это была простая отговорка, и утром того же дня он присутствовал при отлично удавшейся церковной церемонии отречения». Газ. «Голос» также отмечала: «Громкими взрывами рукоплесканий сопровождалось чтение этого восьмистишия, повторенного по желанию всего общества, и тост, предложенный за маститого поэта, был принят с единодушным восторгом» (ЛН-2. С. 410) (Ф. Т.).
Автограф неизвестен.
Первая публикация — газ. «Русь» от 22 ноября 1880 г. № 2. С. 17, под заголовком «В альбом П. А. Вакара». Вошло в Изд. Маркса. С. 218.
Список — РГБ. К. 4409. Ед. хр. 2. Л. 72–72 об., в письмах К. П. Победоносцева к Е. Ф. Тютчевой от 10 августа 1880 г., с первой строкой «Веленью высшему послушны…» и датой «27 октября 1870 г.». К. В. Пигарев указал, что список сделан с автографа (Лирика II. С. 405). Однако первая строка прочтена была, видимо, неверно (рифма «покорны» — «задорны»).
Печатается по списку, с исправлением первой строки по газ. «Русь».
Датируется 27 октября 1870 г. согласно списку.
В стихотворении речь идет о работе Комитета иностранной цензуры, председателем которого с 1858 г. был Тютчев. Платон Александрович Вакар (1820–1899), в альбом которого было вписано стихотворение, — член Совета главного управления по делам печати, ему посвящено и стих. «Давно известная всем дура…» (см. коммент. С. 592). И. С. Аксаков охарактеризовал работу поэта в Комитете (см. Биогр. С. 274–275): «Можно себе представить, каким воздухом, с назначением Тютчева, повеяло от того учреждения <…>, как ожили, как обрадовались все, кому были дороги ум и знание, — как благодарили они ту власть, которая вверила обязанность председателя такому европейски образованному и благородно-мыслящему человеку, каким был Тютчев. <…> Около Тютчева сгруппировалось вскоре в Комитете несколько молодых людей из числа наших литераторов, между прочим, известные поэты Полонский и Майков». Так отчасти расшифровывается поэтическое «мы» в стихотворении; Вакар, видимо, тоже к ним относился. Аксаков упомянул, «что в начале» «эта деятельность была для русского просвещения и русской печати чрезвычайно благотворна». О работе Тютчева см.: Брискман М. Ф. И. Тютчев в Комитете цензуры иностранной. ЛН. Т. 19–21. 1935. С. 565–578; Пигарев. С. 158–168. О сотрудничестве Тютчева и Майкова в Комитете см.: Касаткина В. Н. «Древнерусский стиль» в романтической лирике Ф. И. Тютчева и А. Н. Майкова (Проблемы развития русской лирической поэзии XVIII–XIX веков. М., 1982. С. 83–92) (В. К.).
Автографы (3) — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 46. Л. 10 (три первых строфы), с заглавием «В альбом»; РГАЛИ. Ф. 2567 (Ю. Г. Оксман). Ед. хр. 122. Л. 2–3, с заглавием «А. В. Плетневой»; ИРЛИ. Ф. 137 (К. Р.). № 127, 6-й конверт.
Список Эрн. Ф. Тютчевой — Альбом Тютч. — Бирилевой (с. 250–251), под заглавием: «А. В. Плетневой». Здесь же отдельно представлен и вариант последних двух строф. Под текстом — дата: «1871». Ошибочная датировка (как и в Изд. СПб., 1886) основывается, скорее всего, на времени появления первопечатного текста.