Тот день в году, когда летаетнад всей Москвой крылатый пухи, белый словно снег, не тает.Тот самый длинный день в году,тот самый долгий, самый лучший,когда плохого я не жду.Тот самый синий, голубой,когда близки и достижимыуспех, и дружба, и любовь.Не проходи, продлись, помедли.Простри неспешные часы.Дай досмотреть твои красы,полюбоваться, насладиться.Дай мне испить твоей водицы,прозрачной, ключевой, живой.Пусть пух взлетевший — не садится.Пусть день еще, еще продлится.Пусть солнце долго не садится.Пусть
не заходит над Москвой.
С. П. СЕДОВ
Савелий Петрович Седовприехал в Москву из деревнив старинный, забытый и древнийпериод двадцатых годов.На вялых листочках анкетписал он разборчиво — крупно,решительно, зло, неотступносерьезное слово «Поэт».То время поэта всерьез,и слишком всерьез, принимало.На гребни эстрад поднимало,любило поэта до слез.Сажало его, как зерногрядущего, лучшего люда,в суглинок. И брало оттуда.То время избыто давно.Певец невысоких садов,сказитель рязанских гераней,Савелий Петрович СедовЕсенина выбрал героем.Он раннюю старость засталпоэта и стал ему другом.И слушал усталую руганьв трактирах московских застав.Усвоив повадки и удаль,талант не освоил никак.И вот из поэзии убылСедов, поступил на рабфак.Была несомненная хваткав том сыне рязанской земли.Стихи и дешевая водкаего оглупить не смогли.Его не смогла успокоить,смирить, покорить не моглабогемной хвальбы пустяковость,небрежных журналов хула.Просодии тайны постигший,он алгебры тайны постиг.Студентом пять лет пропостившись,отстал от занятий пустых.Я знал его в новую эру.Седой — он еще не сдавали в звании инженерамне угол в квартире сдавал.Бывало, с дежурства ночногостихи приносил мне Седов,все снова, и снова, и сноваплоды своих поздних трудов.Былины, побаски, балладыбелели тогда в полстола.В них не было складу и ладу,но лирика все же была.Все с «Я» начиналось. Савелий,исполнен надежд и доверий,кричал мне: — Стихи — не статья,и нету начала уместнейдля самой первеющей песни,чем буква последняя — «Я».По нитке таскающий с миру,ничей не отвергну совет.Не запорошило, не смылотебя, домодельный поэт.
СОЛНЕЧНЫЕ БАТАРЕИ
Физики поднаторели —выполнили программу,солнечные батареиот солнца работают прямо.А Гезиод задолгодо современной наукитолько от солнца работал,а также мы, его внуки.Солнце, вёдро, счастье —вот источники тока,питающие все чащепоэтов нашего толка.Но мы и от гнева — можем,и от печали — будем.И все-таки книги вложимв походные сумки людям.Мы — от льгот и от тяготвдоль вселенной несемся,а батареи могуттолько от солнца.
«Пишите как следует…»
Пишите как следует:из толпоголосого говора,учтите, что ведаюттолковников умные головы:и старого Даля,и нового Ушакова,все то, что издали, —толковники очень толковы.Но более слушайтене книжную речь, а живую.То слово,что чашей пошло вкруговую.Судью — в приговореи стороны — в договоре.И просто людейв простом бытовом разговоре.Из канцелярита —руды, осужденной неправильно,немало нарыто.Немало потом и наплавлено.Я — за варваризмыи кланяюсь низко хорошему,что Западом в нашисловесные нивы заброшено.Я за архаизмы.За летопись! И — за машинопись.Словесную вязья люблю и словесную живопись.Деяния,ранеене получившие звания,сдержавши дыхание,ждут нашего именования.А для этого потребуется очень много слов.
СЭМ СИМКИН
Сэму Симкину — хорошо,долгоносой
и юной пташке,смехачу в ковбойской рубашке.Года два в Ленинграде жил,года два — в Калининграде.Почему? Романтики ради.— Я романтик! — смеется Сэм.Блещут белые зубы Сэма.И какое-то доброе семязарывается в душу мне.И когда я стихи читаю,я ошибок его — не считаю.— Я — поэт? — хохочет опять.— Ты пока стажер на поэта.У тебя еще нет билета.Нет билета, а деньги есть.Ты чужие стихи поучишьи билет, конечно, получишь.Сэм смеется: — Денег-то нет!Десять лет, как живу без денег.И не то чтобы я бездельник.Я рыбачил. Я и грузил.И стихи, говорят, удаются.Только деньги мне не даются.Снова хохот. Без всяких причин.— Что ты, Симкин, с луны свалился?— Я неделю назад — женился!
О КНИГЕ «ПАМЯТЬ»
Мало было строчек у меня:тыщи полторы. Быть может — две.Все как есть держал я в голове.Скоростных баллад лихой набор!Место действия — была война.Время действия — опять война.В каждой — тридцать строчек про войну,про ранения и про бои.Средства выражения — мои.Говорили: непохож! Хорош —этого никто не говорил.Собственную кашу я варил.Свой рецепт, своя вода, своя крупа.Говорили, чересчур крута.Как грибник, свои я знал места.Собственную жилу промывал.Личный штамп имел. Свое клеймо.Ежели дерьмо — мое дерьмо.
К ДИСКУССИИ ОБ АНДРЕЕ РУБЛЕВЕ
Нет, все не сунешь в схему.И как бы ни совали,Рублев, приявший схиму,невером был едва ли.Он на колени падал предв начале бывшим Словом.И мужиков искать не следв архангелах Рублева.А Спас его — не волопас —начал труда носитель,а просто: Спас, Спас, Спас(по-нашему — спаситель).Пожертвуем еще однимбезбожником возможным —ведь голубь-дух летал над ним,смиренным,бестревожным.Нет, не носил Рублев пиджакпод иноческим платьем!(А с господом мы кое-каки без Рублева сладим.)
«Председатель земного шара…»
Гр. Петникову
Председатель земного шара —всех его морей и державпопросил картуз подержать.Спичка вспыхнула, задрожала,озаряя лицо председателя:шрамы, стимулы, тормозаи глядящие наблюдательнопредседательские глаза.Был он бодрым, а стал — небодрым.Был он гордым, а стал он — добрым.И — не править ему, не карать,только тихий архив разбирать.А претензии на властительствомиром, шаром этим земным,превратились давно в попустительствомалым хлопотам очередным.Постояли. Он попрощался.Даже поцеловался со мной.А под нами тихо вращалсяне возглавленный им шар земной.
«Был обыкновенный день поэзии…»
Был обыкновенный день поэзии.Все мои собратья по профессииразбрелись по лавкам, кто куда:что-то вроде пения, сияния,что-то вроде дела и труда,на прилавке шаткое стояние,трогательная белиберда.Щелкали веселые фотографы,разбирались беглые автографы,пели, декламировали, билив грудь и отбивали такт ногой,тон держали и фасон давиличас (а в главных лавках час-другой).Но в каких-то душах — самых юных,словно на семи гитарных струнахи на балалаечных, на трех,тенькало что-то очень простенькое,горнее, что-то вроде просини,и необратимое, как рок.
НА СМЕРТЬ АСЕЕВА
Асеев уходит черным дымом,а был веселым, светлым дымком,и только после стал нелюдимым,серым от седины стариком.Асеев уходит черной копотью.Теперь он просто дым без огня.И словно слышится: «Дальше топайте.Только, пожалуйста, без меня».И мы отъезжаем от этого здания,где каждый метр посвящен судьбе,готовые выполнить любое задание,которое лично даем себе.
