Том 20. Избранные письма 1900-1910
Шрифт:
Все, что касается религии, меня живо интересует, и мне особенно хотелось бы узнать ваши взгляды, поэтому очень сожалею, что из-за русской цензуры вы не смогли прислать мне ваш религиозный роман «Деревенский священник».
Но вот что можно было бы сделать: если вы будете так добры послать эту книгу по прилагаемому адресу, то она наверное попадет мне в руки, так как господин Мальцев получает из-за границы все печатное без цензуры*.
Хотя я и нахожусь на пути к выздоровлению, но вследствие тяжелой болезни еще так слаб, что не могу водить пером и должен пользоваться посторонней помощью.
Желая вам наилучшего успеха в ваших дальнейших литературных замыслах, остаюсь с сердечным приветом глубоко уважающий вас
Лев Толстой.
51. H. В. Орлову
1902 г. Марта 15.
Милый Николай Васильевич, получил фотографию с вашей картины* и очень вам за это благодарен. Картина так же мне нравится, как и прежние. Особенно хороши покупатель, его молодец и сама корова. Жаль, что остальные лица повторяют прежние. Еще больше жаль, что не удалось вам написать задуманное*. Ваши сюжеты всегда так важны, и вы так хорошо умеете рассказать то, что хотите, — живописью.
Я еще все лежу и не могу писать своей рукой. Желаю вам всего лучшего.
Лев Толстой.
52. П. А. Буланже
1902 г. Марта середина. Гаспра.
Это хорошо, что вы себя ругаете*, но надо себя и в руках держать и муштровать, тогда только growing pains* дадут настоящий духовный growing*. Маша, вероятно, пишет вам обо мне. Перемены так незначительны, что их не замечаешь. Главное, каюсь, жалею, что не могу писать, что хочется. От Поленца получил письмо и все его сочинения, за исключением его религиозного романа, который запрещен в России. Но я через Классена и Мальцева получил его, читаю и восхищаюсь. Как это несравненно выше той нашей литературной дребедени, которой все восхищаются. Я не дочел еще романа, но думаю, что угадываю его содержание и одобряю. Он посвящен Эгиди и называется «Der Pfarrer von Breitendorf»*. Хорошо бы, если бы вы могли достать и дать перевести, разумеется, с сокращениями. Он прошел бы, как прошел «Роберт Ельсмер»*,— как мне кажется, гораздо менее серьезный, чем роман Поленца. Пишите почаще. Ваши письма одно из моих больших удовольствий. Дружеский привет вашей жене*. Что молодежь Русановы? Милый Коля?* В техническом? Ну, прощайте.
Л. Т.
53. В. Г. и А. К. Чертковым
1902 г. Марта 23. Гаспра.
В первый раз пробую писать сам, милые друзья, вам в уверенности, что разберете мои каракули. Силы прибывают, но очень медленно, и доктора говорят, что еще есть воспалительные фокусы и трение. Нынче 2 месяца, что я лежу. Стоять не могу, ноги как макароны. Вчера и нынче ночью был жар, но чувствую себя бодро. Получил ваше письмо с ответами на мои вопросы*. Мне всегда радостно получать их, а теперь в болезни особенно.
Обещание никому не показывать меня потому удивило, что я не просил об этом*.
Видно, приходится еще жить. Как нашему брату старику ясно, что единственный смысл этой, во всяком случае, краткой прибавки к жизни только один: делать то, чего хочет от меня тот, кто послал меня в жизнь, то, зачем он послал. Как я счастлив, что знаю это, и особенно ясно узнал во время болезни — увеличивать любовь. Помните, в предсказании конца мира сказано: будут войны, глады, моры и последнее, как самое ужасное бедствие, охладеет любовь в людях…
Как мне жаль, что Пунга покидает вас. Часто думаю о Димочке* и не могу себе представить, какой он, знаю, что далеко не такой уж, как когда я его видел. Пишите почаще. Целую вас, устал. У меня кресло, катающееся на колесах.
Л. Т.
54. Т. Л. Сухотиной
1902 г. Апреля 15. Гаспра.
Очень долго от тебя не было писем, милая Танечка, или так, по крайней мере, мне показалось*. Несколько раз в дню думаю: а вот придет Таня, и я скажу ей… Здоровье все слабо, мама верно пишет тебе. Особенно тяжелы мне производимые надо мною глупые мудрствования и манипуляции врачей, которым я по слабости и по нежеланию огорчить окружающих покоряюсь.
Если бы больные неизлечимые чахоткой, раком знали свое положение и то, что их ожидает, они не могли бы жить. Так и наше правительство, если бы понимало значение всего совершающегося теперь в России, они — правительственные люди — не могли бы жить.
Как многое хочется написать, когда лежишь, ничего не делая и обдумывая, а что приведет бог? Утешаюсь тем, что другие это скажут.
У вас должно быть хорошо и в природе и в семье — все съехались, и соловей, вероятно, уже смеет запеть в смородинном кусте*.
Привет всем и, в первую голову, милому, успокоительному Мише (большому)*. Тебя целую.
Л. Т.
55. С. Н. Толстой
1902 г. Мая 15. Гаспра.
Милая Соня, я очень рад был серьезно поговорить с Илюшей* о воспитании детей. То, в чем мы с ним несомненно согласны, но что только отрицательно, это то — что надо детей учить как можно меньше. Это потому, что если дети вырастут, не научившись чему-нибудь, — это далеко не так опасно, как то, что случается почти со всеми детьми, особенно когда матери, не знающие тех предметов, которым обучаются дети, руководят их воспитанием, — именно то, что они получают indigestion* учения и потому отвращение к нему. Учиться, и успешно, может ребенок или человек, когда у него есть аппетит к изучаемому. Без этого же это вред, ужасный вред, делающий людей умственными калеками. Ради бога, милая Соня, если ты и не вполне согласна со мной, поверь мне на слово и поверь, что если бы это не было делом такой огромной важности, я бы не стал писать тебе об этом. Поверь, главное, своему мужу, который вполне разумно смотрит на это.
Но тут обычное возражение: если дети не будут учиться — чем они будут заняты? Бабками и всякими глупостями и гадостями с крестьянскими ребятами? При нашем барском устройстве жизни возражение это имеет разумный смысл. Но разве необходимо приучать детей к барской жизни, то есть тому, чтобы они знали, что все их потребности кем-то как-то удовлетворяются, без малейшего их участия в этом удовлетворении? И поэтому я думаю, что первое условие хорошего воспитания есть то, чтобы ребенок знал, что все, чем он пользуется, не спадает готовым с неба, а есть произведение труда чужих людей. Понять, что все, чем он живет, есть труд чужих, не знающих и не любящих его людей, — это уж слишком много для ребенка (дай бог, чтобы он понял это, когда вырастет), но понять то, что горшок, в который он мочился, вылит и вымыт без всякого удовольствия няней или прислугой, и так же вычищены и вымыты его ботинки и калоши, которые он всегда надевает чистыми, что все это делается не само собой и не из любви к нему, а по каким-то другим, непонятным ему причинам, это он может и должен понять, и ему должно быть совестно. Если же ему не совестно и он продолжает пользоваться этим, то это начало самого дурного воспитания и оставляет глубочайшие следы на всю жизнь. Избежать же этого так просто: и это самое я, говоря высоким слогом, с одра смерти умоляю тебя сделать для твоих детей. Пусть все, что они в силах сделать для себя, — выносить свои нечистоты, приносить воду, мыть посуду, убирать комнату, чистить сапоги, платье, накрывать на стол и т. п., — пусть делают сами. Поверь мне, что как ни кажется ничтожным это дело — оно в сотни раз важнее для счастья твоих детей, чем знание французского языка, истории и т. п. Правда, при этом возникает главная трудность: дети делают охотно только то, что делают их родители, и потому умоляю тебя (ты такой молодец и, я знаю, можешь это) — сделай это. Если Илья и не будет делать этого (хотя можно надеяться, что да), то это не помешает делу. Ради бога, для блага своих детей обдумай это. Это сразу достигает двух целей: и дает возможность меньше учиться, самым полезным и естественным образом наполняя время, и приучает детей к простоте, труду и самостоятельности. Пожалуйста, пожалуйста, сделай это. Будешь радоваться с первым месяцем, а дети еще больше. Если к этому можно прибавить земельную работу, хотя бы в виде огорода, то это хорошо, — но из этого большей частью выходит игрушка. Необходимость ходить за собой и выносить свои нечистоты признана всеми лучшими школами, как Bedales*, где сам директор школы принимает в этом участие.
Поверь мне, Соня, что без этого условия нет никакой возможности нравственного воспитания, христианского воспитания, сознания того, что все люди братья и равны между собой. Ребенок еще может понять, что взрослый человек, его отец — банкир, токарь, художник, управляющий, который своим трудом кормит семью, может освободить себя от занятий, лишающих его возможности посвятить все время своему добычному труду. Но как может объяснить себе ребенок, ничем еще не заявивший себя, ничего еще не умеющий делать, то, что другие делают для него то, что ему естественно делать самому?