Том 21. Жизнь Клима Самгина. Часть 3
Шрифт:
— Алина? — ненужно переспросил Лютов, — Алина пребывает во французской столице Лютеции и пишет мне оттуда длинные, свирепые письма, — французы ей не нравятся. С нею Костя Макаров поехал, Дуняша собирается… Втолкнув Самгина в дверь кабинета, он усадил его на диван, сел в кресло против него, наклонился и предложил:
— Ну, рассказывай, — как?
Его вывихнутые глаза стали как будто спокойнее, не так стремились спрятаться, как раньше. На опухшем лице резко выступил узор красных жилок, — признак нездоровой печени.
— Потолстел, — сказал
— О чем? — спросил Самгин.
— Например — о попах? Почему мужики натолкали в парламент столько попов? Хорошие хозяева? Прикинулись эсерами? Или — еще что?
Говоря, он точно обжигался словами, то выдувая, то всасывая их.
«Начинаются фокусы», — отметил Самгин, а Лютов торопливо говорил:
— Мужик попа не любит, не верит ему, поп — тот же мироед, и — вдруг?
— Мне кажется, что попов не так уж много в Думе. А вообще я плохо понимаю — что тебя волнует? — спросил Самгин.
Лютов, прищурясь, посмотрел на него, щелкнул пальцами.
— Не верю, — понимаешь! Над попом стоит епископ, над епископом — синод, затем является патриарх, эдакий, знаешь, Исидор, униат. Церковь наша организуется по-римски, по-католически, возьмет мужика за горло, как в Испании, в Италии, — а?
— Странная фантазия, — сказал Самгин, пожимая плечами.
— Фантазия? — вопросительно повторил Лютов и — согласился: — Ну — ладно, допустим! Ну, а если так: поп — чистейшая русская кровь, в этом смысле духовенство чище дворянства — верно? Ты не представляешь, что поп может выдумать что-то очень русское, неожиданное?
— Инквизицию, что ли? — с досадой спросил Самгин. Лютов серьезно сказал:
— Инквизиция — это само собой, но кроме того нечто сугубо мрачное — от лица всероссийского мужика?
— От мужика ты… мы ничего не услышим, кроме: отдайте мне землю, — ответил Самгин, неохотно и ворчливо.
Сморщив пятнистое лицо, покачиваясь, дергая головою, Лютов стал похож на человека, который, сидя в кабинете дантиста, мучается зубной болью.
— Так, — сказал он. — Очень просто. А я, брат, все чего-то необыкновенного жду…
«Не устал еще от необыкновенного?» — хотел спросить Самгин, но вошел белобрысый официант и с ним — другой, подросток, — внесли закуски на подносах; Лютов спросил:
— Что, Вася, не признают хозяева союз ваш?
— Не желают, — ответил Вася, усмехаясь.
— Что же думаете делать?
Официант скрутил салфетку жгутом, ударил ею по ладони и сказал, вздохнув:
— Не знаю. Забастовка — не поможет, наголодались все, устали. Питерские рабочие препятствуют вывозу товаров из фабричных складов, а нам — что? Посуду перебить? Пожалуйте кушать, — добавил он и вышел.
Самгин снова определил поведение Лютова как демократизм показной.
Официант не понравился ему, — говорил он пренебрежительно, светленькие усики его щетинились неприятно, а короткая верхняя губа, приподнимаясь, обнажала мелкие, острые зубы.
— Неглупый парень, — сказал Лютов,
Самгин спросил, чокаясь:
— Ты рад, что — отрыгнется?
— Ловко спрошено! — вскричал Лютов с восхищением. — Безразлично, как о чужом деле! Все еще играешь равнодушного, баррикадных дел мастер? Со мной не следовало бы играть в конспирацию.
Самгин проглотил большую рюмку холодной померанцевой водки и, закусывая семгой, недоверчиво покосился на Лютова, — тот подвязывал салфетку на шею и говорил, обжигаясь словами:
— Я — купец, но у меня не гривенники на месте глаз. Я, брат, в своем классе — белая ворона, и я тебе прямо скажу: не чувствуя внутренней связи со своей средой, я иногда жалею… даже болею этим… Вот оно что! Бывает, что думаешь: лучше быть повешенным, чем взвешенным в пустоте. Но — причаститься своей среде — не могу, может быть, потому, что сил нет, недостаточно зоологичен. Вот на-днях Четвериков говорил, что в рабочих союзах прячутся террористы, анархисты и всякие чудовища и что хозяева должны принять все меры к роспуску союзов. Разумеется, он — хозяин и дело обязывает его бороться против рабочих, но — видел бы ты, какая отвратительная рожа была у него, когда он говорил это! И вообще, брат, они так настроены, что если возьмут власть в свои руки…
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи, продолжал:
— Тебе мое… самочувствие едва ли понятно, ты забронирован идеей, конспиративной работой, живешь, так сказать, на высоте, в башне, неприступен. А я давно уже привык думать о себе как о человеке — ни к чему. Революция окончательно убедила меня в этом. Алина, Макаров и тысячи таких же — тоже всё люди ни к чему и никуда, — странное племя: неплохое, но — ненужное. Беспочвенные люди. Есть даже и революционеры, такие, например, как Иноков, — ты его знаешь. Он может разрушить дом, церковь, но не способен построить и курятника. А разрушать имеет право только тот, кто знает, как надобно строить, и умеет построить.
Самгин чувствовал, что эти неожиданные речи возмущают его, — он выпил еще рюмку и сказал:
— Так говорили, во главе с Некрасовым, кающиеся дворяне в семидесятых годах. Именно Некрасов подсказал им эти жалобы, и они были, в сущности, изложением его стихов прозой.
Снова вошел официант, и, заметив, что острый взгляд Васи направлен на него, Самгин почувствовал желание сказать нечто резкое; он сказал:
— Нельзя делать историю только потому, что ничего иного не умеешь делать.