Том 27. Таита (Тайна института)
Шрифт:
— Mesdames, а я как об истории завтрашней подумаю, так у меня под ложечкой начинает сосать, — проглатывая мятную лепешку, с унылым видом говорит Валя Балкашина.
— Ложку брома, двадцать капель валерьянки, горчичник — и все будет прекрасно, — смеется Золотая Рыбка.
— Да, mesdames, сейчас мы сидим здесь в беседке, такие близкие, такие родные, — говорит, любуясь приколотым на груди у нее цветком хризантемы, Муся Сокольская, — а через год забудем мы друг друга, как будто и не были мы вместе, не веселились, не волновались никогда.
— Ну, это ты сочиняешь, положим, дитя
— Вы счастливицы, — с завистью глядя на подруг, говорит кто-то.
— Я, mesdames, уеду в Австралию. Переоденусь в мужское платье, буду обращать в христианскую веру дикарей, — с блестящими глазами говорит Капочка.
— Не завидую я дикарям, — смеется Золотая Рыбка, — ты, Капочка, костлява, как лещ, и вся постным маслом пропиталась. Зажарят они тебя на костре, а есть-то и нечего.
— Я в Тифлис поеду. Верхом скакать стану. Далеко в горы поскачу, — с разгоревшимися щеками роняет Тамара.
— А загадки загадывать будешь? — прищуривает лукаво Алеко свои цыганские глаза.
— Понятно, буду.
— Лошади?
— Кому?
— Ну, лошади, на которой поскачешь.
— Вот еще. Зачем лошади, когда люди есть?
— А ты, Неточка, на сцену поступишь? С таким голосом грешно хоронить талант.
Прекрасное лицо Козельской вспыхивает.
— Куда ей на сцену! — хохочет Маша Лихачева. — Она выйдет петь на сцену, откроет рот и заснет.
— Неправда, — улыбается Нета, — это раньше было бы, может быть, а теперь нет, — и глаза недавней Спящей Красавицы устремляются куда-то с мечтательным выражением. Там, в заоблачной дали, мерещится ей легкий и стройный силуэт юноши с лицом Сережи Баяна, сумевшего расшевелить ее, тихую, сонную до тех пор Неточку, своими пылкими речами.
Медленно садилось солнце.Заревом заката даль небес объята,Речка голубая блещет, как в огне,Нежными цветами убраны богато.Тучки утопают в ясной вышине,— декламирует стихотворение своего любимого поэта Надсона Наташа Браун.
Когда она заканчивает, все долго молчат. И снова тихо звенит нежный, печальный голос Невесты Надсона.
— А я, mesdames, уеду к себе на родину, в Саратов. Продолжать буду копить деньги на памятник «ему». Вот поставлю памятник, украшу венками и буду каждый день ходить туда, свежие цветы менять, а зимой венки из хвои.
— А я в Севилью поеду, — неожиданно вырывается у Галкиной.
— Вот-вот, тебя только там и не хватало! — смеется Шарадзе.
— И нехватало, понятно. Жить буду там, на бой быков ходить, серенады слушать.
— Смотри, прекрасная испанка, за тореадора замуж не выскочи, — смеется Золотая Рыбка.
— Тебя не спрошу.
А Хризантема, mesdames, не права, говоря, что мы разлетимся в разные стороны и забудем друг друга. Ведь есть же связывающее всех нас навеки звено, — неожиданно поднимает голос Ника, притихшая было до сих пор в глубокой задумчивости.
Все смотрели на нее вопросительно.
— Наша Тайна разве уже не связывает нас? Неужели вы о ней забыли?
— Но она будет в приюте и перестанет нуждаться в нашем попечении, — слышатся несколько грустных голосов.
— Напротив, напротив. Именно теперь и будет нуждаться, и всю жизнь. И мы должны, mesdames, довести доброе дело до конца.
Звонкий голосок Ники звучит глубоко, проникновенно.
— Мы не выпустим ее из вида ни на один день. Пусть те, кто живет в этом большом городе, навещают ее и сообщают о ней тем, которые будут заброшены отсюда на край света. Да, да, так будет. Так должно быть.
— Да будет так, — поднимает руку Шура Чернова.
Но на нее шикают со всех сторон. Плоской и ненужной кажется в этот торжественный момент шутка.
— Да, да, mesdames, мы не можем оставлять Глашу, [3] нашу «Тайну», мы должны всячески заботиться о ней. Дадим же слово друг другу делать это.
— Даем слово!
— Честное слово!
— Клянемся!
— Да! Да!
Еще ниже спускаются голубые сумерки. Догорел алый закат на далеком небе. Где-то далеко от садовой беседки дребезжит звонок. Это зовут к ужину и вечерней молитве.
[3]
Дальнейшая судьба Глаши, ее жизнь на новом месте, в «питомнике» княжны Нины Бек-Израил на Кавказе, и т. д. составляет содержание повести под названием "Дели-Акыз".
— Ника! — неожиданно просит Золотая Рыбка, — спляши нам сейчас.
— Душа так просит красоты, — тут же поддерживает Невеста Надсона.
— Да, да, спляши, Ника!
Без слов и возражений поднимается со скамьи хрупкая, изящная фигурка темнокудрой девушки. Быстрым движением сбрасывает она с ног неуклюжие прюнелевые ботинки и, оставшись в одних чулках феей юности, легкой и воздушной, кружится по просторной беседке. Каштановые кудри распадаются из тяжелого узла и струятся вдоль стройных плеч и тоненькой шейки. Вдохновенно поднятые к вечернему небу глаза словно кого-то ищут в лазурных далях. Она дает один круг, другой, третий, четвертый…
Восторженно смотрят на нее подруги.
Внезапно остановилась Ника. В полуоткрытую дверь беседки просовывается испуганное лицо:
— Месдамочки, ради Бога. До того заучилась, что в голове все перепуталось — одна каша. Помогите, ради Бога. У кого, у греков или римлян, была третья Пуническая война? — и Эля Федорова в отчаянии оглядывает подруг.
— У персов! У египтян! У франков! — хохочет Шарадзе и валится на скамью.
А сумерки все сгущаются, все ползут незаметно. Алая заря давно побледнела. Где-то защелкал ранний соловей, защелкал тонко, таинственно и грустно.