Том 3. Москва газетная. Друзья и встречи
Шрифт:
Я получил первую награду — большую золотую медаль, меня окружили сербские женщины и подарили мне подарок: шитый золотом шарф.
Вечером в гостиницу Гранд-отель пришла депутация с приглашением меня, как получившего награду, на ужин.
Я оделся и вышел на улицу, где с факелами и знаменами меня встретили душановцы и, скрестив надо мной два знамени, повели меня среди толп народа на ужин.
На другой день я принадлежал самому себе и с двумя из новых друзей-душановцев гулял в крепостном саду.
Чудесный вид открывался с этой высокой, укрепленной горы старой турецкой
Под нами сливались громадные реки: Дунай и Сава, и долго еще в общем русле бежали две полосы — голубая и желтая. Красота была поразительная, а за рекой виднелись мост в Землин, поля и сады Венгрии.
Удивительной красоты место, напоминающее откос в Нижнем Новгороде над слиянием Волги и Оки!
Мы гуляли с публикой по саду. Содержащиеся в казематах крепости каторжники также гуляли между публикой, позвякивая цепями, и никто не подходил к ним, никто не заговаривал с ними, зная, что этого нельзя — таков закон.
Невдалеке от нас на садовой скамейке сидел часовой с ружьем в руках, кругом гуляла публика, кандальники работали в цветниках, а один из них самым спокойным манером намыливал лицо часовому, брал у него из рук бритву и брил его.
На другой день я выехал в Россию. На вокзале меня провожали с музыкой и почетным караулом.
Прошло два года. Я вел репортерскую работу, редактировал «Журнал спорта» по зимам, чуть ли не каждую пятницу выезжал в Петербург на «пятницы К. К. Случевского», где собирались литераторы, издававшие журнал «Словцо», который составлялся тут же на пятницах, и было много интересных, талантливых людей из литературного общества столицы, и по осеням уезжал в южнорусские степи на Дон или Кавказ.
Больше всего в этих местах я метался из зимовника в зимовник задонских степей, ночуя иногда даже в грязных калмыцких кибитках.
Здесь я переживал далекое прошлое, объезжал, как простой табунщик, неуков, диких лошадей, прямо у табуна охотился в угон за волком с одной плетью. Бывало:
По курганам, по бурьянамНа укрючном маштакеНа табун лечу с арканомВ разгулявшейся руке…Огромное количество материала давали мне мои поездки в южнорусские степи.
Репортерство бросило меня и в конский спорт.
В 1882 году редакция командировала меня дать отчет о скачках, о которых тогда я и понятия не имел.
С первого же раза я был поражен и очарован красой и резвостью скаковых лошадей. Во время моих поездок по задонским зимовникам еще почти не было чистокровных производителей, а только полукровные. Они и тогда поражали меня красотой и силой, но им далеко было до того, что я увидел на московском ипподроме.
Как журналист, я имел право входа в трибуны, где перезнакомился со скаковым миром, встречался раза два с приезжавшими в дни больших призов гвардейскими ремонтерами, которым когда-то показывал лошадей на зимовнике.
Конечно,
В это время на моих глазах расцвел на скачках тотализатор.
Знаменитый московский адвокат Ф. Н. Плевако в одной из своих защитительных речей на суде говорил: «Если строишь ипподром, рядом строй тюрьму».
И прав был Федор Никифорович!
После юбилейных Пушкинских торжеств 1899 года меня вызвали на редакционное совещание в Петербург.
Первым в редакции меня встретил редактор-издатель П. А. Сазонов, торопившийся куда-то по делу.
— Очень рад, что приехали, идите, там ждут!
В редакторском кабинете я застал А. В. Амфитеатрова, В. М. Дорошевича и Яшу Рубинштейна, талантливого юношу, музыкального критика, сына Антона Рубинштейна.
Остальные участники совещания уже ушли.
А. В. Амфитеатров был главной силой в редакции, и его слово имело решающее значение.
После общих разговоров А. В. Амфитеатров сказал:
— Гиляй, нам для газеты позарез нужно сенсацию: вся надежда на тебя.
— Все, что интересного будет в Москве, не прозеваю!
— Нет, надо что-нибудь эффектное, крупное, Москвы нам мало!
— Вроде Стенли, открытия Африки, — пошутил Яша.
— Ладно, есть, — ответил я.
Вспомнился мне недавний разговор с сотрудником московских газет сербом М. М. Бойовичем. Он мне говорил, что хорошо бы объехать дикую Албанию, где нога европейца не бывала, а кто и попадал туда, то живым не возвращался.
— У моего отца, — говорил М. М. Бойович, — есть друг, албанец, которого он когда-то спас от смерти. Он предлагал отцу совершить это путешествие, обещался сопровождать его и вернуть живым домой. В Албании существует обычай, что если за своего спутника кто, по местному выражению, «взят на бесу», то его не трогают.
При этом разговоре М. М. Бойовича я припомнил своего друга арнаута, приглашавшего меня к себе в гости в Албанию.
Об этом я рассказал А. В. Амфитеатрову и В. М. Дорошевичу, которые пришли в восторг от этого предложения, приказали мне выдать крупный аккредитив, так как предстояло купить оружие и лошадь.
На другой день я выехал в Москву, получил заграничный паспорт и через три дня отправился на Балканы.
В кармане у меня были письма в редакцию газеты «Одъек» и ее редакторам Пашичу и Протичу и к учителю М. М. Бойовичу от его сына литератора, студента Московского университета.
В Сербии в это время королем был безвольный юный Александр, но Милан вновь вернулся в Сербию и руководил им, фактически будучи королем.
Все помышления Милана сводились к тому, чтобы ликвидировать партию радикалов, мешавшую самовластию фактического короля.
Двадцать четвертого июня в Белграде на Милана было произведено покушение: неизвестный человек выпустил в него на главной улице четыре пули.
Подъезжая к Белграду, я узнал о только что совершившемся покушении на Милана, и уже на вокзале я почувствовал, что в городе что-то готовится на том вокзале, где два года назад меня торжественно встречали и провожали.