Том 3. На японской войне. Живая жизнь
Шрифт:
– И что это за удивительное распоряжение Четыркина! – засмеялся Шанцер. – Какой был смысл загнать нас сюда?
– Это не наше дело рассуждать! – строго и сухо заметил старичок. – Вы сами, может быть, еще хуже распорядились бы.
– Ну, хуже уж, кажется, трудно! – усмехнулся один из его врачей.
Заговорили о мукденском разгроме, о видах на мир.
– И когда вся эта грязная история кончится! – вздохнул кто-то.
Старичок широко и недоумевающе раскрыл глаза.
– Какая грязная история? О чем вы говорите?..
Назавтра мы перебрались в их деревню, а через
От привезшего приказ офицера мы узнали приятную весть: наш корпус переводится из третьей армии во вторую. Значит, мы уходим из-под попечительной власти генерала Четыркина.
Утром мы выступили в поход.
Снег стаял, дороги были еще грязные, но начинало обсыхать. На полях виднелись работающие китайцы. Они выворачивали мотыками из гряд каоляновые корни, вывозили на поля кучи перегною…
Через три дня мы пришли в Маймакай. Город был битком набит войсками и бежавшими из деревень жителями. Жутко было войти в фанзу, занятую китайцами. Как разлагающийся кусок мяса – червями, она кишела сбитыми в кучу людьми. В вони и грязи копошились мужчины, женщины и дети, здоровые и больные.
В штабе и лазарете говорили о возможности близкого отступления. Рассказывали, что впереди на восемьдесят верст нигде не находят японцев, что они где-то глубоким обходом идут на север. Рассказывали, что японцы прислали нам приглашение разговеться у них на пасху в Харбине. Вспоминали, как они недавно приглашали нас на блины в Мукден… Решено, как передавали, бросить сыпингайские позиции и отступить за Сунгари, к Харбину.
X. В ожидании мира
Нас поставили за несколько верст к северу от Маймакая, близ Мандаринской дороги.
Днем дул сильный ветер. К вечеру он затих, заря нежно алела. Недалеко от нашей стоянки, у колодца, столпилась кучка солдат-артиллеристов. Я подошел. На земле, вытянув морду, неподвижно лежала лошадь, она медленно открывала и закрывала глаза. Около стоял артиллерийский штабс-капитан. Мы откозыряли друг другу.
– Что это, больна лошадь? – спросил я.
– Да… Все время еле ходила. А сейчас напоили, она вот упала и не может встать. Зад отнялся… Все – следствие 25 февраля, – прибавил капитан, понизив голос, чтобы не слышали солдаты. – Масса лошадей надорвалась за отступление, дохнут теперь, как мухи.
– Вы здесь, поблизости стоите?
– Да, вон в том хуторе на ночевку остановились. Завтра опять идем.
– Куда?
– Куда! Конечно, на север! – с усмешкою ответил капитан.
– А что слышно про японцев?
– Говорят, уже под Гирином. – Мы пошли с ним прочь от колодца. – А
– Да что вы?
– Сегодня в штабе армии нашей получено известие: государь созвал земский собор, объявил, что война оказалась для нас неудачною и что приходится заключить мир.
Пришел я домой, рассказал нашим. Никого из нижних чинов в фанзе не было. Но уж через пять минут по всем дворам, по всем фанзам, везде оживленно разговаривали солдаты, слышались радостные расспросы, смех. И везде звучало:
– Восемнадцатого марта… Восемнадцатого марта…
На тихом небе, над закатом, светился узкий серп молодого месяца. На душе было светло и радостно, хотелось говорить, говорить с каждым встречным о том, что кончилось кровавое безумие, хотелось верить самому и уверить других. И везде звучало:
– Восемнадцатого марта… Восемнадцатого марта…
Ко мне подошли два солдата.
– Ваше благородие, правду говорят, замирение будет?
– Говорят.
– А скажите, как, – придется ему платить?
– Вероятно, придется.
Они печально задумались.
– Нет, тогда лучше дальше воевать, а то что же?
– И чего это царь думал, когда войну зачинал! – вздохнул другой.
Только что произошел невероятный, небывалый в нашей истории разгром русской армии. А повсюду все говорили только об одном, – о наградах. Штабы кишели бесчисленными представлениями к наградам, награды посыпались, как из рога изобилия.
Наблюдалось то же самое, что и после боя на Шахе, после Ляоянского боя, после всех предыдущих боев. Чуть не ежедневно в приказах по армиям появлялись длиннейшие списки лиц, награжденных боевыми отличиями. Если бы подсчитать все эти тысячи Станиславов, Анн и Владимиров с мечами, этих бесчисленных солдатских Георгиев, то можно бы подумать, что была победоноснейшая из всех войн, увенчавшая нашу армию славнейшими лаврами. Как будто этим ливнем из крестов армия хотела скрыть от себя и других тот стыд, который тайно грыз ее; как будто хотела показать, сказать всему миру: да, почему-то нас упорно преследуют беспросветные неудачи, но каждый генерал, каждый офицер, каждый солдат оказывает чудеса мужества, это сплошь – выдающиеся герои.
Офицеры, бывшие на русско-турецкой войне, поражались этим обилием наград. В то время, по их словам, не было ничего необычайного, что офицер, участвовавший в двух-трех крупных боях, не имел ни одной награды. Красный анненский темляк «за храбрость », какой-нибудь маленький орден с мечами были уже ценными отличиями. Теперь же красный темляк, – в офицерском просторечии именуемый «клюквою» или «брусникою», – почти сделался простым ярлыком, свидетельствовавшим только, что данный офицер участвовал в бою. В штабах прямо говорили, что уж две-то «очередных» награды за войну получит каждый. Командир 10 армейского корпуса, известный К. В. Церпицкий, – один из немногих генералов, оказавшихся достойными своего поста, – был вынужден издать по своему корпусу следующий странный приказ: