Том 3. Новые времена, новые заботы

Успенский Глеб Иванович

— Как же ты пировал?..

— Как пировал-то? А вот как. Перво-наперво пошел я туда… помнишь, я тебе говорил?

— Помню.

— Ну, взял ее, повел в кабак. Раз.

В это время кухарка принесла самовар, поставила его на лежанку и, увидя по лицу мастерового, что он рассказывает что-то, стала прислушиваться.

— Привел я ее в кабак…

— Это свою любезную? — спросила кухарка.

— Нет, чужую взял.

— У такого кавалера как не быть своей…

— Мне такая же вот Дарья навязывалась — отказ дал.

Это, очевидно, относилось к кухарке.

— Где уж нам…

— Ты говори, как пировал-то, — сказал я.

— Пришел в кабак, —

говорю: деньги есть, требуй. Потребовала она яичницы, порцию… подали, — десять копеек серебром, — а-а-атличнейшую яичницу, целую сковороду, первый сорт. Так ей понравилось — вис-селая стала… Думаю — уж праздник ведь, — за вино, скричал подносчика, водки на шесть копеек серебром взял, думаю, надо же как-нибудь, выпили водки, съели яишню, принялись за пиво; остальное все на пиво ушло. Так разобрало чудессно…

— Какой пир! — сказала кухарка.

— Ничего! Погуляли… довольно…

Хотя кухарка произносила свою речь, по-видимому, шутя, — но видно было, что и такое роскошное пированье, как пированье мастерового, — достойно порицания людей более строгих, в особенности женщин. Только мое присутствие несколько ободряло малого, с матерью которого кухарка, по-видимому, была знакома.

Вот как веселился молодой малый с своей подругой; малый, которому пришлось повеселиться таким образом только случайно, благодаря моим тридцати копейкам (хотя этот же самый малый и трудится всю свою жизнь).

Когда кухарка ушла, мы принялись пить чай и повели серьезный разговор.

— Скажи, пожалуйста, — спросил я, — сколько ты вырабатываешь в неделю?

— Изволь. Я тебе все расскажу. Перво-наперво надо говорить, на чьих харчах. Я живу на хозяйских харчах. Вот какой наш харч. За работой стоишь в день боле как шестнадцать часов, — вот хушь сегодня — тебе в первом часу на пароход идти, а мне на работу, да я не пойду. Я тебя буду провожать. Все одно.

— Спасибо. Много ли же ты в неделю сделаешь замков?

— В неделю я сделаю штук сто девять, — не меньше, — и получаю я по полторы копейки серебром.

— Как, неужели?

— Да уж я верно говорю. А женщины у нас тож работают, чернильщицы, — которые замки чернят, — так те на своем материале, на своем харчу, — получают всего два рубля в неделю, — ты вот посуди, из чего тут жить. Материал не дешев — голландская сажа, сера, сало… Да ты думаешь, и у нас из полутора-то рублей остается много? Нет, за праздничный день изволь-ка вычесть двадцать копеек за харчи хозяину…

— Это за калабан-то?

— Да. Ну в праздник пирога дадут с кашей, а праздников-то девяносто хозяева насчитали в году, вот и сочти, много ли остается.

— Неужели это правда?

— Врать, что ли, я стану. Из-за чего мне? Да и за этими-то деньгами не просто идешь. Хозяева жалуются — обороту, говорят, мало, нету денег, подождите да погодите… Обыкновенно это одна ихняя уловка; потому как не быть у них денег? Одно притворство. А ежели, говорит, хочешь сейчас получить, я дам записку к Г-цеву, — тот выдаст. А Г-цев со всеми хозяевами в стачке, в союзе значит, — он сейчас рассчитывает, — да по две копейки с рубля берет с каждого, одну копейку себе, а другую хозяину, — вишь, как подведено… Ну, сочти, что останется. У иного семья есть, — что значит в неделю ему полтора-то рубля серебром, да ежели жена еще полтину добудет, так и то, — на что ему. Вот и в кабак. У нас тайных кабаков, беспатенток, страсть сколько… целую ночь отперты, ну и идет там пьянство… Вот сегодня пойдем на гулянье, я тебе его покажу, Г-цева, первый богач, — а другого у него дела нет, только рассчитывает мастеровых, — легко ли

дело, каженный день на пятнадцать тысяч обороту, — учти, сколько на праздниках да на процентах Г-цевых пропадает нашего.

«Неужели это правда?» — думал я и не верил своим ушам.

— А хозяева, — спросил я, — велик ли получают барыш?

— А вот видишь — ты работаешь у них по сотням, а он продает по дюжинам, за дюжину берет не мене как рубь серебром; вот и считай, на рубь двадцать восемь али семь копеек — он получает двенадцать либо пятнадцать рублей серебром. Вот ихний барыш-то… Ну, железо, харчи, — положь пять рублей серебром на все, — семь рублей у него чистыми деньгами с каждого рабочего останется в неделю… А случись грех, заболи человек, — ну, что будет? И ежели да у тебя дети, — ну, куды ты?.. Ежели бы ты вчера мне тридцать-то копеек не подарил, — так бы мы и просидели всю ночь на лавочке без всякого угощения…

Злые новости ^*

I

Шестнадцать лет тому назад в жаркий июльский полдень на реке Черемухе, впадающей в Волгу, появился первый пароход. Медленно, сурово и вместе трусливо прокладывал он свой первый путь по этим девственным водам, между спокойно зеленевшими берегами… Целая армия мужиков с длинными шестами в руках толпилась на носу парохода; другая не менее значительная армия разного пароходного начальства наполняла капитанскую рубку… «Шше-есть!.. че-ты-ре-е!» — во всю мочь громкими голосами орала армия мужиков, поминутно выхватывая из воды мокрые и сверкавшие шесты… «Ти-шше! Сто-о-ой!» — гремели басы лоцманов, — и, повинуясь этим громким, ни на минуту не умолкавшим крикам, пароход то притихал, сердито ворча, то начинал свистать, дымил черными клубами дыма и безжалостно ломал тихую поверхность реки

Изумленные этим невиданным зрелищем, как вкопанные останавливались с граблями в руках толпы расфранченных, по случаю уборки сена, деревенских женщин, пестревшие по обоим берегам реки. Не понимая, что такое творится, эти простые люди испытывали в то же время ощущение чего-то удивительно страшного и вместе удивительно веселого… И вот, развиваясь с каждой минутой, это ощущение страшного и веселого разрешалось в какой-нибудь из зрительниц тем, что она, сама не зная почему, вдруг затягивала звонкую песню, начинала подплясывать и бить в ладоши… А за одной принимался петь, плясать и бить в ладоши весь расфранченный луг… И пляшет и поет он, в такт стуку пароходной машины, даже после того, как пароход прошел мимо.

Это нервное состояние, производимое странным, непонятным и чудным, — повторялось по всему протяжению Черемухи, где шел пароход и где его, видели люди. То же самое произошло и с жителями села Покровского, в котором пароход остановился на ночлег… Необыкновенное веселье и необыкновенный страх обуял жителей Покровского: мгновенно, как только пароход остановился у наскоро (еще весною) сколоченной конторки, наполненной народом, раскачав ее своими волнами и разбросав по берегу лодки, тоже наполненные покровским народом; точно в лихорадочном жару стали метаться эти испуганные и обрадованные люди с конторки на берег и с берега на конторку; молодежь — парни, девки, ребята — лазили на четвереньках у самого борта парохода, желая разглядеть, что там делается, и когда один из таких наблюдателей увидал, что внизу, из какой-то дыры, как из окна, торчит человеческая голова, — на него нашло что-то до такой степени непонятно одуряющее, что он тотчас же пошел колесом и продрал таким образом на самый верх крутого берега…